— А пристав в кусты… и оттуда палить!
— А городовой теперь ни за что ни про что в аптеке помирает.
— Не лезь, значит…
— Служба такая…
— Неважная служба…
— Сам выбирал.
Петька скоро без расспросов понял, что здесь в усадьбе жили студент и курсистка из Киева. Готовили бомбы. Полиция совершила ночной налет. Но террористы решили не сдаваться. Во время перестрелки студент убил городового, а пристав застрелил девушку. Студента забрали и связанного повезли. Нашли в домике и бомбы, и динамит, и литературу.
Уже погасли факелы, и над городом серела заря, когда Майстрюк опять тяжело взгромоздился на Петькину бричку. С ним рядом уселся коротенький, пузатый помощник.
— По домам! — скомандовал Майстрюк. — Живо!
«Живо» никак не выходило. Петька делал вид, что больно хлещет коня. Конь вздрагивал боками, делал два энергичных шага и переходил на излюбленную изводящую трусцу.
— На тебе бы по смерть ехать, — кисло сострил помощник.
«И ехал бы», — подумал Петька, но не сказал.
— Начались и у нас события, — резюмировал Майстрюк.
— Да, теперь держись.
— А этот скубент целый?
— Был целый, а каким доедет?! Очень уж ребята за Андрейчука злы. Побьют, я думаю.
— И нельзя не дать.
— Я бы теперь на все наше еврейское купечество контрибуцию взвалил — взвыли бы и сынков попридержали…
— Да ведь бомбист-то русский.
— От них зло…
— Контрибуция контрибуцией, а всыпать, я вижу, надо. Накликают на свою голову. Ну, я приехал.
У присутствия слез и помощник.
— Заплатили бы, ваше благородие, — сказал, снимая шапку, Петька.
— Тебе платить? Пропьешь еще… — вступил на крылечко помощник. — Ты чей? Стеценкин? Скажи отцу — поговорим…
Петька при сизо-фиолетовом небе въезжал во двор. На стук колес вышел отец, постоял у забора, раскачиваясь, подошел к пролетке и заехал с размаху Петьке в ухо.
«Пьян…» — подумал Петька. Трезвым отец никогда не дрался.
— Чё дерешься, — тихо сказал он. — Полиция гоняла.
— Заплатили?
— Помощник сказал — с тобой поговорят.
Старик молча плюнул. Взял два двугривенных, покачал на ладони и пошел в дом.
«Пропьет», — решил Петька, и стало жалко мать и себя. Ковыряло в горле, и слезы сами просились на глаза…
На похороны городового, как на зрелище, собралось множество любопытных. Во главе рядами шли представители Союза русского народа, несли хоругви, служили сразу три священника и сонм дьячков.
Когда процессия шла мимо большой табачной фабрики, кто-то с крыши бросил в «союзников» тухлое яйцо. Хулиганы ворвались в фабричный двор и избили нескольких работниц, которые даже не знали, за что их бьют.
На другой день в знак протеста вышли на улицу с красным знаменем рабочие большого сахарного завода. Полицейские не пустили рабочих в центр города, а акционерное общество закрыло завод и распустило рабочих. До сахароваренного сезона было еще далеко. Можно было сократить летние расходы.
Петька рассказал гимназистам, как он возил Майстрюка. Оказалось, он видел, как стрелял из кустов пристав и как выносили мертвого Андрейчука из аптеки.
Гимназисты завидовали очевидцу, и Петька продолжал гордо наворачивать новые и новые подробности. Все это было так легко вообразить. Ночь лунная, и факелы, выстрелы, красные шары аптеки, и бегущие гуськом городовые. Он мог бы поклясться, что видел все от начала до конца…
В гимназии по-прежнему не полагалось говорить о политике. За разговоры о 9 Января, о забастовках, баррикадах можно было «получить документы».
Старшеклассники собирались на квартирах товарищей и за городом и без конца говорили на политические темы. Малыши с тревогой и острым любопытством прислушивались к разговорам старших, чувствуя, что вокруг творится что-то необычайное, но все еще не улавливая истинного смысла и размаха событий.
Старик Алфеев, получив обратно Бокля, долго искал на полках, что бы такое еще дать гимназистам.
— Может быть, Спенсера? Нет… Рано еще… — отвечал он сам себе. — Дарвина вам нельзя… — концом желтого пальца он почесал огромную шишку, которая украшала его сухое, старчески-блеклое лицо.
— А почему нельзя Дарвина? Имя Дарвина нередко употребляют в разговорах старшие. Ведь Дарвина надо читать.
— Для чтения учеников гимназии не рекомендован… К тому же — он труден. Вот разве Геккеля «Мировые загадки»? Это ученик Дарвина.
— Мировые загадки! — затаив дыхание, воскликнули одновременно Андрей и Ливанов. — Милый Иннокентий Порфирьевич! Это, наверное, очень интересно. Дайте «Мировые загадки». Пожалуйста, дайте!
«Мировые загадки» едва не стали причиной провала Андрея и Ливанова по латинскому языку. Перед ними раскрывалось таинственное небо. Умный старик говорил о красоте водорослей, уничтожающе смеялся над легендами церкви. Величие воинствующей науки захватывало дух, наполняло молодые сердца ненавистью ко всему отжившему, ветхому и отгнивающему. И несколько обязательных экзерцисов так и не были проделаны читателями «Загадок».
«Мировые загадки» совершали ежедневные путешествия на кладбище вместе с латинскими учебниками, но строки Цезаря казались поблекшими травами на забытых могилах, как только раскрывалась первая страница «Загадок».
— Какие, оказывается, есть книги! — говорил Андрей. — А мы, как идиоты, изучаем эти паршивые аблативусы абсолютусы, законы божьи с дурацкими текстами и идиотским писанием.
И, подражая шепелявому голосу псаломщика, он нараспев затянул:
Глаза мальчика разгорелись. Он топнул ногою и запустил латинской грамматикой в ограду ближайшей могилы.
— Что ты разошелся? — успокаивал его Ливанов. — Латинская грамматика не виновата… А я убежден, что есть еще и не такие книги. Неужели ты до сих пор не понял? Ведь нас учат вовсе не тому, что нам действительно понадобится в жизни.
— Так за каким же чертом мы ходим в эту гимназию? Кому это нужно?
— А аттестат зрелости?! Без аттестата не попадешь в университет. А без университета не дадут службы. Если бы я был богатым, я бы ни за что не учился в гимназии. Я бы поехал за границу и там учился бы у лучших профессоров.
— Но кому это нужно, я не понимаю? Кому нужно, чтобы люди выходили неграмотными, глупыми, необразованными?
