повыше и вынесли его на улицу.
Киевский оратор обмахивал вспотевшее лицо широкополой шляпой. Почтенные граждане утирали лица и шеи цветными платками, в которые можно было завернуть пару сапог с пиджаком в придачу. На улице сразу скопилась толпа.
— Манифестацию! — крикнул кто-то из ораторской свиты.
— Манифестацию! — подхватила толпа.
— Ванифистацию! — вопили мальчишки. Они разъезжали вокруг портрета на палочках и гоняли обручи, мотая кудлатыми, нечесаными головами в подражание филипповским рысакам.
— Нифистацию! — кричал, прислонившись к забору, чей-то малыш, фыркая и брызгая слюной.
— Устами младенцев глаголет бог, — пропел, дирижируя перстом, отец Ливанов. — Во благо будет пройти с ликом царским и священными хоругвями по всему граду до днепровской пристани. Пусть тысячи присоединяются к патриотическому шествию.
— Что ж, неплохо, — снисходительно поддержал киевский гость. — Надо срочно составить телеграмму в «Киевлянин» о могучем патриотическом порыве граждан вашего города. Срочную. Заметка еще может попасть в завтрашний номер.
— Хорошо бы с упоминанием фамилий, — откровенно закинул удочку Никитенко.
— Обязательно, обязательно. Страна и престол должны знать видных патриотов.
Он вынул большую записную книжку в шагреневом переплете и начал писать на отрывном листе.
— Вот, пожалуйста. На телеграф, срочно. А вот деньги.
— Не извольте беспокоиться, Анатолий Иванович, — заегозил Никитенко. — Это уж мы обделаем! Вы — наш гость.
— Ну что ж. Дело ваше, вы — хозяева, — любезно улыбнулся киевлянин и спрятал бумажник.
— Надо послать людей в собор за хоругвями. Пусть встретят нас на площади, — предложил Ливанов.
По незамощенной, утонувшей в пыли, со следами пересохших луж, прямой жаркой улице двинулась небольшая толпа. Впереди несли портрет Николая в гусарской курточке и полковничьих погонах. На громоздкой раме горбом поднимался золоченый герб. Одна лапа у орла была отбита. За портретом, неестественно откинувшись назад плечами, обливаясь потом от тяжести хоругвей, шли союзники. Между ними вертелись мальчишки, которые то забегали вперед, то иглой шныряли между рядами. Дальше по- военному шагали члены Союза русского народа.
Кроме «союзников» и мальчат, желающих купаться в родной пыли не было. Чиновники, женщины, гимназисты, военные тянулись цепочкой по тротуарам, стараясь не попадать в поднятое грузными сапожищами «союзников» облако пыли.
На одном из углов к манифестации подскакал на рыжей кобыле помощник исправника, местный лев и покоритель дамских сердец, Майский. Играя носками начищенных сапог, подбоченившись, он поехал впереди манифестации. За ним на жеребой кобыле, неестественно широко раздвинув ноги, передвигался коренастый городовой с огненной бородою.
На Соборной площади толпа удвоилась. Здесь устроили летучий митинг и двинулись дальше. Теперь уже и некоторые чиновники сошли с тротуаров и присоединились к ряду манифестации.
Младший гимназический педель, Макарий Карпович Ярощук, по-видимому, решил, что настал и его час проявить усердие и показать себя. Он пылил посредине улицы, не жалея праздничных темно-синих брюк, и то и дело забегал вперед, оборачивался лицом к портрету, поднимал руку с тросточкой вверх и кричал во всю силу легких:
— Да здравствует самодержавие!
Толпа ревела «ура!»
Затем Ярощук выкрикнул:
— Да здравствует его императорское величество государь император Николай Второй!
Толпа опять рявкнула «ура!»
На углу главной улицы Ярощук вновь вылетел вперед и неожиданно заорал:
— Долой жидов и социалистов!
Толпа ответила неистовым воем, свистом, хрюканьем, гулом голосов…
Почти мгновенно захлопнулись двери соседних магазинов. Некоторые чиновники и женщины на тротуарах повернули назад, стараясь сделать отступление незаметным.
Через минуту по всей Дворянской улице слышался железный шелест быстро опускаемых на окна жалюзи.
— У, гадюки, ховаюця! — завопил какой-то «союзник».
— Ничего, достанем! — лихо выкрикнул Ярощук. — Из-под земли достанем.
— Андрюшка, неужели потасовка будет? — тревожно спросил Ливанов.
— А черт его знает! Видишь, какое настроение у этой банды.
Манифестация спускалась теперь к Днепру по широкой мощеной улице между гимназией и городским садом.
— Смотри, Дуська, директор!
На балконе своей квартиры стоял директор в мундире с орденской лентой во всю грудь и махал манифестантам белым платком.
Ярощук сорвал с головы шапку, бросил в воздух и закричал «ура!». Но потом нашел, что этого мало, и завопил на всю улицу:
— «Ура» его превосходительству, господину директору!
Даже Савенке презрительно поморщился.
— Ну и обалдуй же! — возмутился Ливанов.
— Да, ничего себе… — ответил Андрей.
— Смотри, смотри, а там что?
Под балконом двухэтажного перенаселенного дома собралась толпа. Слышались крики:
— Какой квартиры? Кто такая?
Андрей и Костя помчались к дому. Голова манифестации быстро шла книзу, но хвост почти весь задержался у дома.
— А кто видел?
— Вот гады!
— Перебить надо!
Возбуждение в толпе росло.
— Да в чем дело? — волновался какой-то парень без фуражки, со шрамом на лбу.
— Как что? Да она на манифестацию плюнула.
— Да кто она?
— Известно, жидовка.
— А кто видел?
— Раз говорят, значит, видели.
Дзз-зинь! — запел пушенный в окно кем-то из мальчишек камень.
— Бей! — заорали пьяные голоса.
Чье-то плечо в рваной замызганной рубахе врезалось в парадную дверь, и стекла звонким дождем посыпались на камни тротуара. Дверь визжала, скрипела под могучими ударами. Хрястнул ветхий замок, и петля одной из дверных половинок вылетела из гнезда вместе с винтами. Громыхая сапогами, «союзники» мчались теперь куда-то кверху. Пудовые кулаки громили квартирные двери. Доски хрустели под ударами, как тонкая фанера. Люди, готовясь ударить, злобно выли, звенела битая посуда, плакали хрустальные подвески столовых и гостиных ламп. И над всем стоял чей-то тоненький-тоненький, неживой, ненастоящий визг…
— Пойдем, Дуська, не могу я! Это что-то дикое. Пойдем скорее, — разнервничался Костя. — Какие бывают люди. Хуже зверей…
Гимназисты мчались вверх по улице. Мальчишки неслись им навстречу, улюлюкали, свистали, визжали, словно за волком летела стая гончих. Кто-то озорной, просто так себе, ломал палисадник у
