окно налилось чернотой, как щель из этого лунного света в темноту, в ночь…
Гимназисты глядели из-за соседнего сарая, притаившиеся в тени. Ждали — откроется дверь; ждали — крикнет кто-нибудь тревожное слово, слово мольбы и призыва. Встревоженные и злые сердца колотились в груди.
Но дверь молчала, и окно, казалось, стало еще черней. Страх замкнулся, отгородился темнотой.
— Заметили нас! — неожиданно шепнул Салтан.
— Где, где? — послышалось со всех сторон.
— Смотри — тушат свет в окнах.
Далекий свист разорвал тишину ночи.
— Это городовой? — спросил Казацкий.
— Дурак! разве городовые так свистят?.. Слушай!
Внизу по переулку послышался топот многих решительных ног.
Свист повторился в другом месте, теперь уже наверху.
Тогда стадом испуганных горных коз помчались наверх, не разбирая дороги, салтановские «казаки». Они спотыкались, падали, срывались с обрывов, забыв о взаимной поддержке, о дружбе, стараясь обогнать друг друга, не заботясь об отставших. Всегда быстрые, ловкие, так легко гарцующие ноги немели от страха, колени предательски дрожали, и казалось, о каждый камень можно было споткнуться, на ровном месте можно было упасть, и подъем был так бесконечен, так невероятно крут, словно приходилось карабкаться на крепостную стену.
А топот ног приближался, враждебный и настойчивый, и свистки раздавались отовсюду, и хлопали двери в залитых луною домах.
А когда уже можно было побежать по ровной улице к спасительному исправничьему дому, который желанной гаванью встал над вздыбленными ненавистью переулками, из-за угла в луну метнулись какие-то тени, и улица тоже показалась отрезанной.
Злые бесенята, превратившиеся в испуганных зверьков, стадом метнулись назад, к днепровским обрывам. Перед ними в голубом свете над темным кольцом бузины и сирени подымались белые стены Святой Троицы.
Стадо метнулось к квартире «галушек». Ворота были на запоре. Топот и свист приближались. Стадо метнулось к домику просвирни. Домик спал безмятежно. Калитка — на запоре.
Стадо метнулось к резным воротам церкви…
В переулке раскатисто кракнул выстрел…
Володька Черный поставил ногу на широкую клямку церковной калитки. Клямка подалась книзу, звякнула сталью и застыла. Володька подпрыгнул, на мускулах поднялся, держась за деревянные острия, венчавшие резную калитку. С ловкостью убегающего труса он спрыгнул на церковный двор и сбросил тяжелый засов, запиравший калитку. Теперь испуганные мальчишки метнулись внутрь ограды.
Они опустились на корточки и прижались к белым стенам церкви, как цыплята в момент тревоги прижимаются к наседке.
— Сюда не посмеют! — прошептал Козявка. — Сидите смирно!
Но у ограды уже гудели взволнованные голоса.
— А если посмеют? — спросил Салтан.
— Не посмеют! — настаивал Козявка.
— А если это те… сто пятьдесят?.. Слышал выстрел?
Чугунный засов зазвенел у ограды.
Испуганными шариками покатились мальчишки вдоль белой стены. Лестница на крышу церкви показалась спасением. Как обезьяны, быстро-быстро, не считая ступенек, помчались все восемь наверх, на обрывистую шатровую крышу.
— А если полезут и сюда? — стучал зубами Салтан. — Сто пятьдесят… Слышал, они стреляли?
И, плохо соображая, к чему это может привести, мальчишки оттолкнули высокую, связанную из двух, лестницу, которую подготовили днем маляры. Лестница постояла на двух ногах, секунду дрожала, как живая, а затем тяжело упала в густую траву.
На улице, с переливами, тревожно и торжественно в одно и то же время, плескался в лунном свете переливчатый полицейский свист.
Ему отвечали далекие приближающиеся свистки, и вскоре вся ближняя часть города засвистала, запела по-соловьиному, и тревога широкими шагами пошла по улицам, вниз к Святой Троице, и внизу, в ответ на свистки, все чаще кракали, терзая воздух, чьи-то редкие выстрелы.
— Вот теперь городовые свистят, — прислушивался Салтан. — Слышишь, вон там с переливами? Это Гончаренко!.. Наш городовой! Позвать его? — И он приложил руки рупором ко рту.
— Молчи, дурак! — обругался Козявка. — Тоже удовольствие — спектакль бесплатный.
— И какой идиот сбросил лестницу?! — возмутился задним числом, несколько успокоенный близостью городовых, Казацкий. — Как мы теперь выберемся?
— Ты же сам толкал, — возразил ему Черный. — Что же, мы не видели?
— Может, еще где-нибудь лестница приставлена? Нужно со всех сторон осмотреть крышу.
— Да, попробуй здесь ползать. Того и гляди, сорвешься.
Двое Салтанов обошли весь круг церковной крыши — лестницы больше нигде не было.
— А если спуститься по трубе? — предложил маленький Салтан, именинник Лека.
— Ты хоть и именинник, — ответил ехидно Козявка, — но дурак!
Утром маляры не без удивления нашли лестницу в траве, а на крыше — целый выводок гимназистов…
В доме Салтанов был переполох. Взрослые не спали всю ночь. Трое Салтанов были пороты исправничьим ремнем, влетело и гостям, не исключая и Козявки.
Глава семнадцатая
— Раз, два, три!
Шпаги щелкали, выбивали ритмическую дробь.
— Раз, два, три!
Стучали, наступая и отступая, толстокожие каблуки.
— По всем!..
Правилам!
Боевого!..
Искусства! — отчеканивая слова, командовал Андрей.
— Раз, два, три! Раз, два, три!
Выгибая под прямым углом вынесенное вперед колено, противники приседали, припадали то на одну, то на другую ногу. Пружинами ног стремительно бросали туловище вперед и упруго отходили назад.
— Раз, два, три! — слышались согласные голоса трех пар фехтующих.
— … Одним из неподражаемых ударов… которым его научил отец… благородный гасконский дворянин… — декламировал Андрей.
— Где же твой неподражаемый удар? — издевался Ливанов.
— Раз, два, три! Раз, два, три! Д'Артаньян всегда поражал неожиданно, — продолжал скандировать Андрей. — Впрочем… ищите вашу шпагу в дальнем углу, сэр!
Тело Андрея спружинилось, вылетело вперед, и шпага сверкнула в воздухе.
Но шпага противника, вопреки всем цитатам из «Трех мушкетеров», не улетела в дальний угол, и Андрей сам получил увесистый удар в плечо. При этом раздался сухой, предвещающий трагедию треск, и шпага Андрея — она же газетная держалка горбатовской городской читальни — разлетелась в щепы. Противник Андрея, Женя Керн, был ранен в руку. Он сейчас же бросил на стол держалку и стал языком зализывать рану.
Андрей продолжал держать расколовшуюся палку, которая была тщательно остругана и отлакирована
