которых так боялся Блейк.
Кэкстон попытался отогнать эту мысль, стараясь вернуться к тому, чего хотел лично он.
Но беспокойство о Ренфрю все еще оставалось в голове, когда наступила темнота.
13
Почти мгновенно он открыл глаза. Лежал, думая: «Препарат не сработал!».
Ощущение тяжести в теле, однако, подсказало истину. Он лежал неподвижно, глядя вверх на висящие над ним часы. На этот раз следовать маршрутом было легче, только он снова не мог удержаться, чтобы не изучить хронометр по пути.
Он показывал: 201 год, 1 месяц, 3 недели, 5 дней, 7 часов, 8 минут.
Осторожно выпив суп из чашки, он с интересом устремился к большому вахтенному журналу.
Кэкстон никогда не смог бы передать то возбуждение, которое он испытывал, увидев знакомый почерк Блейка и потом, когда читал то, что написал Ренфрю. Это был доклад: ничего больше, гравиметрические показания, тщательный подсчет пройденного расстояния, подробный доклад о работе двигателя, и, наконец, оценка вариантов скорости, основанная на семи согласующихся факторах.
Прекрасная математическая работа, первоначальный научный анализ. Но и все. Больше здесь ничего не было. Никакого упоминания о Пелхаме, ни слова о том, что написал Кэкстон или о том, что произошло.
Ренфрю тоже просыпался, и если по его докладу можно было о чем-то судить, то он, возможно, тоже бесчувственный робот. Но Кэкстон прекрасно знал, что это не так.
Знал это — как полагал Кэкстон, когда начал читать доклад Блейка — и Блейк.
«Питер!
Вырвите этот лист, когда прочтете!
Итак, случилось страшное. Худшего мы не могли получить от судьбы. Ужасно думать, что его больше нет. Какой был человек, какой друг! Но все мы знали, на какой риск шли, он же больше других. Так что все, что мы можем сказать: «Спи спокойно, дорогой друг. Мы тебя никогда не забудем».
Однако, дело с Ренфрю теперь осложняется. В конце концов, мы переживали о том, как он перенесет свое первое пробуждение, не говоря про удар, каким является смерть Пелхама. И я думаю, что первое беспокойство было оправдано.
И вы и я знаем, Ренфрю был одним из светлейших умов Земли. Просто представьте себе какого-либо человека, рожденного с его сочетанием внешности, денег и ума. Огромной его ошибкой было то, что он никогда не боялся за будущее. С такой ослепительной индивидуальностью, толпами поклонниц и подхалимов вокруг, у него не было времени кроме как на настоящее.
Действительность всегда поражала его, как гром среди ясного неба. Этого прощального вечера было достаточно, чтобы напустить тумана в голову, когда доходило до действительности. Проснуться через сто лет и понять, что те, кого он любил, состарились, умерли и сгнили в могиле — да!
(Я специально говорю напрямик, потому что человеческий разум способен на самые невероятные мысли, какой бы цензуре он не подвергал свою речь.)
Я лично рассчитывал на то, что Пелхам будет действовать как некая психологическая поддержка Ренфрю. Это влияние должно быть заменено. Постарайтесь что-нибудь придумать, Питер, за то время, что вы дежурите, выполняя заданную работу. Нам придется жить с этим человеком, после того, как мы все проснемся в конце пятисот лет.
Вырвите этот лист. Дальше идут дежурные записи. Нед».
Кэкстон сжег письмо в печи, проверил два спящих тела — как мертвенно спокойно лежали они — затем вернулся в комнату управления.
На экране Солнце казалось очень яркой звездой, драгоценным камнем, убранным в черный бархат. Великолепным сияющим бриллиантом.
Альфа Центавра была ярче. Все еще невозможно было разобрать отдельные солнца Альфа А, В и Проксима, но их совместный свет нес ощущение трепета и величия.
«Так, — подумал он, — вот я здесь, на этом фантастическом пути и одновременно стараюсь сойти с него… Ощущая этот внутренний конфликт, он сопротивлялся возбуждению, и сопротивлялся своей причастности. Возбуждение возникло из очевидного факта, что он был причастен.
Возможно, как настаивал Блейк, ему даже следовало переживать за Ренфрю. Однако, хотя он осознавал славу этой поездки — вот они, первые люди, стремившиеся к звездам — хотя он и понимал все это, он каким-то образом держался своей собственной цели.
Он сказал себе, что держаться лучше своих собственных целей, никогда не забывать, что он — Питер Кэкстон, знает точно — ну, почти точно — что делает.
Он сделал свое дело, принял третью дозу препарата и пошел спать. Сон застал его все еще без плана относительно Ренфрю.
Его третье пробуждение было вполне обычным, за исключением того, что когда он прочел журнал, там вообще не было записи Ренфрю. Запись же Блейка показывала, что Блейк не знал, что с этим делать и очень волновался.
«По крайней мере, — писал Блейк — он дал себе правильную дозу, потому что я посчитал капсулы. Подумайте хорошенько, Питер и уничтожьте и эту записку тоже».
Позже, когда Кэкстон лежал и ждал начала действия последней дозы, он подумал: «Если Ренфрю и правда чокнется, им несомненно придется с этим что-то делать. Но в основном это будет проблема Ренфрю».
Тем не менее, он почувствовал надвигающуюся тяжесть, потому что с другой стороны было даже интересно думать: «Ну вот. Теперь, когда я проснусь, мы будем там».
Это пробуждение, должно быть, приблизило последние сто пятьдесят лет времени. Потому что когда Кэкстон проснулся, он подумал: «Мы здесь! Все закончилось, долгая ночь, невероятное путешествие. Мы все вместе сейчас увидимся и увидим солнце великой Центавры».
Странное дело, когда он лежал здесь, ликуя, его поразило то, что время казалось долгим. И все же… все же он просыпался только три раза, и только на время, равное последнему дню.
Строго говоря, он видел Блейка, и Ренфрю, и Пелхама — не более, чем полтора дня назад. Со времени взлета в сознании он был только тридцать шесть часов.
Тогда откуда это ощущение, что тысячелетия протекали словно секунда за секундой? Откуда это жуткое осознание путешествия сквозь неизмеримую, нескончаемую ночь? Неужели человеческий разум так легко обманывается?
Кэкстону показалось наконец, что ответ был в том, что он жил эти пятьсот лет, все его клетки и органы существовали, и, весьма вероятно, что какая-то часть его мозга все-таки была в сознании за время этого немыслимого периода.
И был, конечно, дополнительный психологический эффект того, что он знал, что эти пятьсот лет прошли и что…
Вздрогнув, он увидел, что его десять минут истекли.
Осторожно он включил массажер.
Массажер работал над ним около пятнадцати минут, когда дверь в его каюте открылась, щелкнул выключатель, и перед ним появился Блейк.
От чересчур резкого движения, с которым он повернул голову, чтобы посмотреть на вошедшего, у Кэкстона поплыло перед глазами. Закрыв глаза, он слышал, как Блейк подходил к нему через комнату. Через минуту он снова смог смотреть на Блейка. Блейк нес чашку с супом. Он стоял, глядя на Кэкстона со странным мрачным выражением.
Наконец выражение его лица расслабилось изнуренной улыбкой.
— Привет, Питер, — сказал он. — Ш-ш-ш! — сразу зашипел он. — Не надо пока говорить. Я покормлю вас этим супом пока вы еще лежите. Чем быстрее вы подниметесь, тем лучше.
Сказав это, он снова помрачнел.
— Я проснулся две недели назад.
Он сел на краешек кровати и зачерпнул ложку супа. Затем последовало некоторое молчание, лишь было слышно шуршание массажера. Тело Кэкстона медленно наливалось силой, и с каждой секундой он все яснее видел мрачность Блейка.
— Что Ренфрю? — наконец вымолвил он хрипло. — Проснулся?
