Эти слова, с их мгновенным пониманием опасности, которую он представлял, вызвали в Кэкстоне внезапный страх, что в этот решающий час он все еще мог проиграть. Он обдумывал, слегка подавшись вперед, словно собираясь шагнуть, однако не осмеливаясь ничего сказать или шевельнуться.
Магольсон продолжал:
— Мы вас уже ждем. Ваши друзья здесь. Это дошло сквозь всю его настороженность.
— Мои друзья? — отозвался Кэкстон. А затем снова застыл. В его напряженном состоянии это означало… пустоту. Он не мог представить друзей. Он был одинок. Не было никого, кого бы он называл другом.
Магольсон отступил на шаг и знаком пригласил войти. Кэкстон автоматически вошел в прихожую, повинуясь жесту хозяина, двинулся почти робко ко входу в большую комнату. И здесь он, отшатнувшись, остановился.
Он стоял. Смотрел. Попытался заговорить, но не было слов. Наконец Ренфрю и Блейк, должно быть, поняли, что шок был слишком велик, и поспешно кинулись к нему в тревоге, и оба говорили что-то вроде «Питер, не волнуйтесь, не торопитесь. Спокойно. Тише едешь, дальше будешь».
Первая дельная, ясная мысль, которая пришла к Кэкстону, была та, что он был в положении преступника-дилетанта, пойманного за руку на месте преступления. Перед его глазами пронесся калейдоскоп всех его тайных действий и лжи, которые он ввел в свои отношения с этими людьми.
И сильнее прежнего была реакция: слишком много… Он был респектабельным банкиром из небольшого городка, пойманным за преступление, и это было слишком…
Кэкстон стоял, слезы подступили к глазам и покатились по щекам. Затем, запинаясь, добрался до кушетки, смутно осознавая, что Блейк и Ренфрю помогали ему. Но их помощь не имела значения. Слезы текли беспрепятственно.
Слишком много. Пятьсот лет до Центавры в каталептическом состоянии, потом свыше восьмисот лет из семнадцатого века, снова в 2476 год н.э., в замороженном состоянии. И вот сейчас это внезапное разоблачение… Господи, сколько может вынести человек?
Где-то здесь пришел стыд. И поскольку слезы все таки останавливаются, а мышечные спазмы можно все-таки контролировать, наступил момент, когда он вытащил свой носовой платок, высморкался и вытер лицо. Теперь, когда он посмотрел вокруг, он мог увидеть, что остальные трое сидели и смотрели на него без осуждения.
Блейк помотал головой, когда встретился глазами с Кэкстоном, и сказал:
— Мы с тобой, приятель.
Голубые-голубые глаза Ренфрю были слегка затуманены.
— Я полагаю, здесь двое расчувствовавшихся, мой дорогой друг, — сказал он.
Магольсон, все еще казавшийся нейтральным, наклонился вперед и сказал:
— Я рассказывал мистеру Блейку и мистеру Ренфрю о ваших последних мучениях.
Кэкстон ждал. Он сразу же предположил, что это замечание относилось к его путешествию во времени из 1653 года н. э., и он уже собирался сказать что-нибудь, признающее это знание за само собой разумеющееся, когда его осенила обнадеживающая мысль: «Может, они не знают!»
И, если они не знали, он конечно же не собирался рассказывать им.
Блейк поднялся, подошел к нему и стоял, улыбаясь ему и упрекающе качая головой.
— Если исповедь полезна для души, Питер, вы никогда не узнаете этой пользы.
Он продолжал:
— Послушайте, друг мой, мы знаем основные факты.
Пораженный Кэкстон слушал, а Блейк продолжал со своим кратким отчетом о первом опыте Кэкстона с Дворцом Бессмертия, а потом об эпизоде из семнадцатого века и его последствиях. Затем он описал, как Ренфрю и он приземлились в одном из имений Ренфрю, на борт к ним поднялся какой-то Обладатель и убедил их не сообщать миру о возвращении путешественников во времени.
Он объяснил им тогда, что механические сенсоры засекли присутствие корабля из другого времени.
— Они не смогли, — добавил Блейк, — добраться до нас прежде, чем мы высадили вас, но им удалось преградить нам путь.
И, конечно, как только Ренфрю и он поняли, что даже спасательная шлюпка была достаточно велика, чтобы создать другой мир вероятности, в такой опасной близости к 1977 году, вот…
Здесь Блейк внезапно замолчал, а затем закончил:
— Питер, я должен сказать вам это. То, как вы предстали передо мной в отеле там, в 2476 году после всего того, что вы прошли, было шедевром обмана. Но вы можете прекратить все это, помните, что основная часть Обладателей — это добросердечные люди, так что здесь решение для всех нас.
Он повернулся к единственному Обладателю в комнате.
— Скажите ему, мистер Магольсон.
Магольсон медленно поднялся. Он опять улыбался.
— Да, Питер, вы выиграли. Позвольте мне так квалифицировать это: столько, сколько вы можете выиграть, что, мы надеемся и верим что сможем удовлетворить вас.
Он стремительно сделал ряд утверждений, прояснивших его слова: для Блейка и Ренфрю принятие во Дворец Бессмертия. Они оба, казалось, были того типа люди (хотя сами и не Обладатели), которые вполне подходили к требованиям, предъявляемым к новым членам.
— В конце концов в нашей работе, — сказал Магольсон, — мы бы нашли их и все равно внесли бы их в список. Так что мы были очень рады, что они прошли испытание, и теперь мы можем отплатить им за их сотрудничество. Теперь вы, Питер…
Оказалось для Кэкстона не могло быть всеобщего принятия «… по только что приведенным причинам».
Но ему будет разрешен периодический допуск, так чтобы он мог обращать назад свой возраст и сохранять себя вечно.
Магольсон продолжал:
— Вам понадобятся какие-то доказательства того, что все это честно.
Он обвел рукой в сторону большой комнаты.
— Что вы думаете об этом доме? — спросил он. Кэкстон не оглянулся, не шелохнулся. Что должно было произойти, он не имел ни малейшего понятия. Но он уже начал оправляться от удара и припоминать свою цель поиска этого дома. Все, что здесь происходит — что он надеялся выполнить — было абсолютно важно.
— Похоже на состоятельного человека, — сказал он ровным голосом.
— Это вход в этой эре во Дворец Бессмертия, — был ответ, — и здесь вы будете жить следующие несколько лет, пока войдете в курс дела.
Опять улыбка, но худое лицо высокого человека было странным образом напряжено.
— Как вы думаете? — спросил человек. Он закончил почти что извиняющимся голосом. — Это самое большее, что остальные Обладатели позволят мне для вас сделать, Питер.
Кэкстон увидел, что все трое озабоченно наблюдали за ним. Поразительно, что… «Значит, Ренфрю и Блейку было сказано, что я считаюсь одним из двадцати процентов мужчин этой половины века, являющихся параноиками», — подумал он. Он моментально почувствовал себя униженным от мысли, что они знают. Это придало ему силы сказать то, что он должен был.
— Я собственно не совсем понимаю это ограничение, — сказал он. Затем пояснил. — В одно из просветлений я посмотрел весь этот комплекс с вероятностями, и мой вопрос — почему вам не слить меня со взрослой версией четырнадцатилетнего Кэкстона, которую, как сказал Прайс, вы, Обладатели, найдете и отделите?
— Это еще не сделано.
Он мог бы удовлетвориться таким ответом. Если это правда, ему нечего боятся. Однако он понимал, что его порывало сказать им обо всем своем замысле по существу. И сразу же узнать, могли ли они остановить его.
Если могли, тогда ему лучше принять то, что они предлагали.
Вслух он упрямо сказал:
— Я не пойму, какая разница.
