наверняка сам приедет на воздухолетный вокзал и наверняка не один… Весело!
Богдан понял, что соскучился по тестю и вообще по тейпу жены. Такие славные все эти Кормиконевы, Кормимышевы… Все они тут, рядом – хоть бросайся за Фирою вслед. А сидеть-то уж как устал… Смуглым французам, наверное, хоть бы что, подумал минфа утомленно. Они такие пухлые, им, верно, всегда мягко… А вот если кожа да кости, как у Богдана, – тогда да, тогда тяжело.
Три человека поднялись по трапу в воздухолет – и все замерло снаружи. Пора уж было разбегаться на взлет, пора дальше двигаться – но трап не отъезжал, и ни малейшего признака скорого старта не ощущалось ни внутри, ни снаружи.
В салон меж тем кто-то вошел. Богдан обернулся – мужчина средних лет, по одежде явный ордусянин, пробирался по проходу, близоруко озираясь и вглядываясь в нумерацию кресел. Вот истинно ордусское уважение к ритуалу и вообще к порядку – чуть ли не половина мест пустует, но человек ищет именно и только то, что означено в его билете… Возле опустевшего кресла Фиры новоприбывший остановился и приветливо глянул на Богдана.
– Добрый день…
– Добрый день… – ответствовал Богдан, с удовольствием глядя на нового спутника.
– Здесь свободно? – на всякий случай осведомился тот с исключительной вежливостью.
– Да, вполне. А хотите, – движимый нежданным позывом великодушия, спросил Богдан, – к окошку? Я уж насмотрелся…
Казалось, если сделать доброе дело – остаток полета пройдет быстрее. Глупость, конечно…
– Почту за честь, драгоценный преждерожденный, – отвечал новоприбывший.
Они поменялись местами.
– Люблю смотреть на землю внизу… такая она просторная, такая родная…
– Я тоже – сказал Богдан, пытаясь усесться поудобнее. Вотще. – Но, знаете, от Александрии путь неблизкий.
– Понятно… До упора?
– Угу.
– На праздник?
– Да.
– А я в Улумуци сойду. Новый тракт через пустыню бьют. А ежели тракт в пустыне – так без Усманова не обойтись… Праздновать некогда.
– У меня так тоже случается.
Возникла неловкая пауза. Это всегда бывает, если на минутку вдруг случайно разговорятся незнакомые люди – и, когда первая, вызвавшая беседу тема исчерпывается, начинают прикидывать про себя, продолжать ли разговор нарочно или отвернуться, напоследок порадушнее улыбнувшись негаданному собеседнику.
– А вы, драгоценный преждерожденный, не знаете, часом, – нерешительно спросил Богдан, – отчего мы так долго не взлетаем?
– Часом, знаю, – сказал попутчик. – Какая-то группа паломников в последний момент поспела взять билеты. Как снег на голову свалились. Вылет задержан, не бросать же богомольцев тут сидеть, другого рейса дожидаться… Вон, видите, они поспешают?
Богдан, подавшись вперед, заглянул в только что покинутое им окошко. Действительно, от здания воздухолетного вокзала почти бегом торопились прямо через бетонную равнину четверо мужчин – судя по одеяниям, магометанского закона.
– Я слышал краем уха, они тоже в Улумуци, – сказал словоохотливый Усманов. – Месяц странствовали по здешним мазарам, а теперь хотят поклониться главной мечети Цветущей Средины… Не наши, не ордусяне.
– Ах, даже так, – поднял брови Богдан. – Истовые какие… А откуда, не знаете?
– Нет, не было разговору. – Усманов слегка пожал плечами.
Паломники торопливо взбегали по трапу. Лицо одного из паломников показалось Богдану смутно знакомым.
– Точно не наши? – невольно спросил он. Усманов отвернулся от окна и чуть удивленно уставился в лицо Богдану:
– А почему вас это так…
– Да нет. Вроде как знакомого увидел.
– Это вряд ли.
Сейчас до входящих в отверстый люк воздухолета паломников было не более семи шагов, и ошибиться было очень трудно. Это лицо Богдан видел вчера на фотографии, которую показывала Рива.
Молодой талантливый астрофизик-стажер из алжирской провинции… Как его…
Да нет, чушь. Месяц по мазарам путешествуют, Усманов сказал, – а каникулы в училище при обсерватории только три седмицы назад начались.
Чушь.
“Боинг” утробно загудел, принявшись прогревать моторы наконец, а трап, дрогнув, поплыл прочь.
Взлет. Снова.
Небо стало фиолетовым, а земля внизу темной и смутной, похожей на вечернюю тучу, – острое солнце неудержимо катилось на запад, а воздухолет рвал разряженный воздух стратосферы, стремясь в противуположном направлении, на восток, навстречу новому, еще не родившемуся дню, который будет уже завтра; то самое завтра, о котором сказала, прощаясь, Фирузе: до завтра, любимый. Завтра… Бодрый Усманов оказался собеседником ненавязчивым; приветлив и разговорчив, но не болтун – таких людей Богдан особенно ценил. Заказав себе степного чаю – с жиром, с ветками какими-то, плавающими в буровато-белесой мутной жиже, – он принялся неторопливо, с удовольствием прихлебывать этот, как по рассказам знал Богдан, чрезвычайно тонизирующий и сытный, да только вот не слишком аппетитный напиток и, не выпуская огромной пиалы из левой руки, листать последний выпуск журнала “Ордусский строитель”, извлеченный из небольшой, но пухлой дорожной сумки. Богдан не удержался, заглянул на страницу. “При повышенной же пересеченности пустынной местности проходимость данной модификации экскаваторов „А-377” и „А-377/2” начинает уступать моделям, разработанным…” Богдан отвел взгляд. Увлекательное чтение, вероятно, – но не для всех.
Под ровный, приглушенный на крейсерском ходу лайнера гул турбин Богдан наконец и впрямь задремал.
Ему успел привидеться странный сон.
Жанна не снилась Богдану, пожалуй, с Соловков – да и та какие это были сны; а вместе с Фирой он ее вообще никогда не видел, только наяву, в самом начале. А тут они, ровно две подружки-не-разлей-вода, сидели в каком-то незнакомом Богдану маленьком, явно очень ухоженном садике, под грушевым деревом, и оживленно, озабоченно что-то обсуждали. Но стоило появиться Богдану – именно так и он ощутил: минуту назад его не было, и женщины беседовали свои беседы, а тут он как бы вошел и прервал их, – они умолкли и, подняв невеселые взгляды, выжидательно, даже, пожалуй, требовательно, уставились на мужа. Конечно, формально срок брака с Жанной давно истек – но Богдан все равно ощущал ее своей женою, и так, наверное, будет всегда. Ушедшая, да, незнаемая теперь и до скончания дней – но: жена. А тут Фирузе и Жанна сидели рядышком на кошме, расстеленной на травке под цветущей грушею, и смотрели прямо в душу – и Богдан не понимал, чего они от него ждут. Только сердце ныло. Казалось, если уразуметь сейчас, что он должен для них сделать, то все вернется, семья воссоединится сызнова, морок пройдет, как ночь, – и всю оставшуюся жизнь они будут вот так же отдыхать под грушевым деревом втроем, а кругом будут звенеть голоса детей… Их детей. Сыновей и дочек Оуянцевых-Сю.
И вдруг откуда-то появилась третья дева. Богдану, грешным делом, по первости показалось было, что это Рива, – но он сразу понял” что дочь Раби Нилыча тут ни при чем, вошедшая была явной ханеянкой, хотя и не менее юной и грациозной. И потом, Рива была веселой, задорной и раскованной студенткой, Богдану ли не помнить после вчерашнего чаепития, – а появившаяся дева была томной и очень, очень печальной. Она медленно, мелко ступая, подошла к по-прежнему сидевшим рядышком женам Богдана и остановилась, полуобернувшись к нему и умоляюще глядя на него из-под тонких, тщательно выщипанных и насурьмленных по дворцовым обычаям Цветущей Средины бровей.
