Он откидывается назад, кладет ногу на ногу и растекается по вольтеровскому креслу подобно клубничному сиропу.
– На ваше усмотрение. Но думаю, «монсеньор» звучит менее официально.
В его голосе проскальзывает ирония, ни в чем не уступающая моей, вместе с тем намечая соотношение сил на выбранном мной поле боя. В вопросах диалектики этот салонный прелат даст фору моим приятелям: когда-то на студенческой скамье мы мечтали изменить мир, а теперь все они сплошь стали завсегдатаями гольф-клубов, владельцами клиник, передвигающимися в роскошных кабриолетах, «шестерками» фармацевтических лабораторий, готовыми пресмыкаться перед начальством ради получения похвалы, или же сотрудниками научно-исследовательских институтов, предпочитающими скорее ничего не отыскать, чем разгневать.
– Вас не смущает появляться на улице в таком наряде?
Он втягивает щеки, запахивает полы алой мантии.
– Гораздо меньше, чем прежде, когда ни у кого еще не было розовых волос, обнаженных пупков и серег в носу. Теперь мало кто оборачивается мне вслед.
– Вас принимают за трансвестита?
– Протокол предписывает мне предстать в официальном облачении перед человеком, чью помощь я запрашиваю. В иных случаях, поверьте мне, я умею остаться незамеченным.
Внезапно я поймала себя на мысли, что он слегка переигрывает, что его пурпурная сутана и напыщенная риторика – лишь атрибуты актера. Но кто мог так подшутить надо мной? На прошлой неделе никто даже не поздравил меня с сорокалетием, а с Франком у меня отношения на острие ножа, в которых взаимопонимание и беззаботность – слишком гнетущие воспоминания.
– Не перейти ли нам к делу?
Он дает понять, что не прочь, а сам рассматривает обращенную ко мне серебряную рамку с фотографией двух покойников, составляющих на данный момент всю мою личную жизнь: матери и собаки. Затем переплетает пальцы и любуется игрой света на желтом камне своего епископского перстня.
– Вот что, собственно, привело меня, доктор. В 1531 году, в Мексике, жил бедный индеец по имени Куотлактоакцин. Он был сиротой, три года как овдовел, и у него не было никого, кроме дяди, да и тот занемог.
Он на мгновение прерывается, по-видимому, чтобы дать мне время поразмышлять над жестокой судьбой незнакомца, обратившегося в прах более четырех веков назад. Поскольку я никак не реагирую, если не считать того, что вожу карандашом по папке, он продолжает более безучастным голосом:
– Следует напомнить вам, что в 1531 году началась испанская колонизация Мексики. Завоеватели без труда завладели страной, поскольку их появление издавна предсказывалось в ацтекских пророчествах. Император Монтесума уступил трон Кортесу со словами: «Я ждал вас», и Куотлактоакцин был обращен в христианство, как и многие другие индейцы, у которых, что и говорить, выбора не было, но зато они обрели в католичестве счастливый противовес варварским обрядам своих верховных жрецов. Не стоит забывать, что ацтеки ежегодно приносили в жертву около двухсот тысяч людей, живьем разрубая их на куски и вырывая сердце. Так они воздавали почести Солнцу, чтобы тому захотелось взойти над небосклоном на следующее утро.
Жестом пенсионера, бросающего корм голубям, он призывает меня в свидетели жестокости этих людей. Я же безмятежным тоном напоминаю ему, что по количеству человеческих жертв испанская инквизиция ненамного отстала от ацтекских жрецов, а пациент, которому назначено на два часа, уже ждет за дверью.
– Мне еще представится случай вернуться к злоупотреблениям испанского духовенства, – отвечает он, отметая тем самым вторую часть моей фразы. – Но вернемся к нашему другу Куотлактоакцину, которого я буду для большего удобства называть именем, которое он сам выбрал себе, когда крестился, дабы скрепить свое обращение: Хуан Диего. Это был простой, но очень набожный человек, обладающий, ко всему прочему, недюжинной силой, не колеблясь пробегающий босиком по полсотни километров в день, чтобы попасть на урок закона божьего в Тлатилолко, деревню, ныне расположенную в черте Мехико. На его пути лежал безлюдный холм Тепейяк, где субботним утром 9 декабря 1531 года он и услышал, как чей-то нежный голос прошептал: «Хуанито… Хуан Диегито…» Он обернулся и увидел перед собой ослепительной красоты девушку, застывшую в ореоле мягкого света, объявившую ему: «Я Дева Мария, мать истинного Бога, который всех нас держит в сердце своем».
Я кладу карандаш на стопку рецептов и напоминаю ему о своем мнении по поводу якобы имевших место явлений Девы Марии в Лурде.
– «Массовые галлюцинации и коммерческое шоу», – перебивает он меня, повторяя мои же слова. – Я знаю, вы считаете себя убежденной атеисткой, вы столько раз повторяли это в самых рейтинговых передачах вашей страны. Я знаю, Лурдский международный комитет врачей интересовался вашим мнением по случаю необъяснимого исцеления, и вы полагаете, будто сумели доказать, что Дева там была ни при чем.
– Вот именно. Это была истерическая слепота, исчезнувшая в результате нервного шока, когда девочку бросили в ледяную воду грота. У оптического нерва не было ни единого повреждения: просто мозг не обрабатывал полученную информацию.
Он обрывает меня поднятием руки:
– Я ни о чем другом вас и не прошу.
– Простите?
– Мне требуется мнение выдающегося офтальмолога, чтобы выступить против «суеверного идолопоклонничества», о котором вы упоминали в вашем отчете Лурдскому комитету.
Приведенная в полное замешательство увертками этой мумии Святого Престола, испытывающей, кажется, особое удовольствие, застигая меня врасплох, я подпираю кулаком подбородок. Водя пальцем по оторочке сутаны, кардинал изучает лепнину потолка.
– Так вот, Дева молвила Хуану Диего: «Пойди к епископу и повели ему возвести на этом самом месте часовню в мою честь». Несчастный индеец попытался возразить, будучи не столько впечатлен сверхъестественной природой этого соответствующего его верованиям явления, сколько неизбежным
