(Джек кивает.)
Но вот он, красавчик Джулиан, устроился на дереве. Его мускулистое тело приняло невероятно соблазнительную позу, а я стою в яме и говорю ему, какая вышла классная фотка. На самом деле — довольно пошловатый снимок одиннадцатилетнего мальчика. Я краснею. Это настоящая детская порнография. Хотя снимал тоже ребенок… Значит, это сексуальная эксплуатация ребенка ребенком?
(Джек смеется, что бывает редко. Я ловлю себя на том, что специально стараюсь его рассмешить.)
Как бы то ни было, для меня это все значило гораздо больше. А снимал я семейным «Кодаком пони», как раз подходящим для таких целей.
Тогда фотоаппарат казался мне очень сложной техникой. Я фотографировал, например, белку на дереве, но получались только ветки, потому что я стоял очень далеко и снимал без специальной линзы. Я только учился, но хотел, чтобы мои фотографии — и белок, и мальчиков — были как в журнале «Нэшнл джиогрэфик». (Своим успехом «Нэшнл джиогрэфик» обязан тому, что на его роскошных полноцветных страницах находится место фантазиям всех членов американской семьи. На чердаках Америки скрывается ее тайная сила.)
Отец боялся, что я трачу пленку зря. Однажды я зашел в его библиотеку, чтобы поставить на место последний номер «Нэшнл джиогрэфик», и он заговорил со мной.
— Я правда хочу заниматься фотографией, папа, — сказал я.
Он заметил:
— Тут хорошие фото…
— Да.
Он посоветовал мне записывать все снимки, которые я делаю. Проявляли их за деньги с отцовского счета в местной аптеке. Отец надеялся, что правильная организация уменьшит число испорченных, плохо продуманных снимков.
(Джеку, наверное, все это скучно слушать. Он скручивает из салфетки длинный канат.)
Но правильно организоваться я так и не смог. Я шел трудным путем. Где-то в это же время я баловался с восьмимиллиметровой камерой «Брауни» и делал примитивные покадровые мультики с игрушечными троллями или мягкими игрушками, которых моя сестра заставляла пить чай. А рядом, в Нью- Йорке, кто-то снимал андеграундные фильмы.
(Джек говорит, что сначала на него повлияло кино вроде «Пятница, тринадцатое». И еще «2000 маньяков». Но потом, посмотрев фильм «Голова-ластик», он резко изменил мнение. И почти все, что он снимал раньше, теперь для него не имеет никакого смысла.)
А мои короткометражки получались такими короткими, что особого смысла там и быть не могло. К тому же, кроме меня, их никто не смотрел.
Ребята из моего квартала любят кино, но мои эксперименты им совершенно не нравятся. Они не понимают, что я хочу изменить представление людей о кино. Мне тринадцать лет, и я ставлю перед собой высокие цели.
Иногда я по-прежнему сталкиваюсь с Джулианом Фальсетто, но избегаю его. Делаю вид, что его нет, потому что он меня слишком отвлекает. Правда, у нас есть общий друг, его зовут Джек.
(Джек отрывается от своей важной и полезной работы — плетения прекрасного каната из бумажной салфетки.)
Да, друга зовут Джек, но это другой Джек.
(У меня пробегают мурашки по коже. По ту сторону ресторанного окна ходят люди. Лето в самом разгаре, стоит жара. Воспоминания вдруг кажутся мне нереальными.)
Мне четырнадцать лет. Нашего учителя английского зовут мистер Кертис Кей. Он написал очень прогрессивный учебник под названием «Остановись, посмотри и напиши». А еще он умеет подражать птицам и показывает на уроках фильмы. Смотреть кино на уроке английского — почти сбывшаяся детская мечта о том, чтобы получать деньги за то, что смотришь телевизор. Понемногу Кей увлекает учеников киносъемкой. Именно тогда я снимаю свой первый настоящий фильм. Точнее, мультфильм. Я рисую на перфорированном ацетате профиль мужчины викторианской эпохи. Перед ним вырастает цветок и щекочет его под подбородком. Мужчина откусывает цветок под корень. Тут камера дает вид сверху, и оказывается, что голова мужчины тоже растет из земли. Он человек-цветок. Смутные вариации на тему «кто успел, тот и съел» или «мы все одной почвы, ты и я». Сделать мультфильм мне помогает одноклассник по имени Пол.
Через два года Пол кончает с собой. Его бросила девушка, Мэри. Тогда мне казалось, что он отнесся к своей первой любви слишком серьезно.
В общем, я показываю свой первый кинематографический опыт одному знакомому. Там была даже звуковая дорожка — замедленная грампластинка на семьдесят восемь оборотов в минуту. Но знакомый переезжает на Лонг-Айленд и забирает мою единственную копию фильма с собой, чтобы похвастаться перед друзьями, какой я умный. Он собирался ее вернуть, но потерял. Так что не прошло и трех дней, как мой первый фильм канул в Лету. А запасной копии я не сделал. Черт, меня до сих пор это злит.
(Джек смеется. Злой он. И тут меня осенило…)
Джек, я понял! Пленка временна! Так же временна, как сама жизнь! У меня ее просто стащили и потеряли. Продолжительность жизни фильма сомнительна: он может потеряться, про него могут забыть или сама пленка порозовеет от старости. Кстати, опять розовый цвет, Джек! А стандартные произведения искусства так и лежат, если их не сожгут.
Маршалл Мак-Люэн говорит, что товары серийного производства в конце концов становятся более редкими, чем штучные, потому что их используют и сразу выбрасывают. Кинобизнес — такое же серийное производство, значит, фильмы тоже используют и выбрасывают.
А как фильм доходит до зрителя? Просто ужас какой-то! Тебе приходило это в голову? Сначала его держат в строжайшем секрете, чтобы никто не украл идею. Потом его рассылают по кинотеатрам и начинают показывать одновременно по всей стране. Зрители увлеченно его обсуждают: то есть кому-то он понравился, кому-то нет. Наконец под занавес его выпускают на видео. И все — о фильме забыли и больше не вспоминают, разве что одолеет ностальгия. Та же «Классика американского кинематографа» по кабельному телевидению — ностальгия, и больше ничего. Правда, я не говорю о настоящих любителях кино. Для них кино — это искусство.
(Глубоко копнул… Я впадаю в сентиментальность.)
Да, Джек, можно сколько угодно прыгать и кричать: «Это искусство!», но для основной массы фильм — дешевое развлечение, которое сначала используют, а потом безжалостно уничтожают. Как, наигравшись, топят щенка. Посмотрели — все, гуд бай. Сколько раз ты говорил: «А, я этот фильм смотрел»? Обычно это значит: «И больше не хочу». И ведь фильм мог тебе понравиться, но ты не станешь тратить время, чтобы посмотреть его еще раз. Люди дорожат своим временем и экономят его. Так, как понимают экономию.
Я надеюсь, что мои фильмы не пропадут. Но у меня даже нет надежных копий. Хранить их должны дистрибьюторы, которые платят мне деньги. Может, видеодиски все-таки позволят фильмам пережить человека.
Беседа превратилась в монолог. Я слишком долго трепал языком и плакался. Во взгляде Джека я читаю, что я полный козел. Он смотрит на меня так, словно ждет: сейчас что-то случится. Странно: ведь мы сидим в ресторане второй час. Или третий.
Конечно, ничего не случится.
Голый Свифти в соблазнительной позе лежит у меня на кровати. Да, я иногда занимаюсь сексом. Он дразнит меня, потряхивая ягодицами, как умеет только он. Свифти высокий и мускулистый, с мощными щиколотками и запястьями, что мне нравится; у него темно-каштановые, почти черные, волосы; тело не слишком заросшее-по крайней мере грудь. Мне нравится его грудная клетка, она идеальных пропорций. Сильные плечи и руки. А на щиколотке большой давнишний шрам — памятка об одном неудачном прыжке.
Он ложится на спину, и я его трахаю, да, мы пользуемся презервативами, его соски отвердели, пушистые шарообразные яйца колеблются прямо у меня под пупком, его член источает запах, сводящий меня с ума, Свифти легонько трет его, и мы, задыхаясь от экстаза, кончаем одновременно (!).
