надежды и доводили до отчаяния. Я считал, что немцам эта шоковая терапия в какой-то степени удалась.
Но самый страшный удар ждал нас во дворе блока № 17. Эсэсовцы остались на улице, а мы с этой минуты становились узниками карантинного блока. Блоки в Дахау были рассчитаны на 400 узников, но в тифозные, или карантинные, блоки загоняли до двух тысяч.
Карантинные, «тифозные» или «закрытые», блоки, как их называли заключенные, находились на нечетной стороне. Первоначально все новички поступали в один блок. Но в хаосе 1944-1945 годов, когда германский рейх быстро шел к гибели, лагерь уже не справлялся с потоком заключенных, и все нечетные блоки стали служить карантинными блоками. Позднее они получили название тифозных из-за вспыхнувшей страшной эпидемии тифа.
Узники блока ни о чем нас не спрашивали и вообще не проявили к нам ни малейшего интереса. У всех были худые, изможденные лица, безучастные глаза, бескровные губы.
Я подумал, что никогда не буду похожим на них.
– Таким я никогда не стану – сказал я Жаку ван Баелу.
Он посмотрел на меня и покачал головой:
– Да мы и сейчас уже почти такие же.
Нас расселили по четырем боксам. Я попал отдельно от Жака ван Баела. Наверное, потому, что в строю мы стояли плечом к плечу, нас нарочно разъединили. Огорчаться по этому поводу не приходилось. Пока кого-то выталкивали из строя, другой уже заступал на место ушедшего. У тебя сразу же появлялся новый друг, а если и его уводили, то ты забывал его и старался вцепиться в следующего. Вместе с нами в барак загнали и старых заключенных. В жилом боксе топилась большая кирпичная печь и было тепло. Вдоль стен стояли скамьи, посредине – длинный стол и табуреты. Но оказывается, нас вели не сюда, а в спальню, где ужасно воняло и было холодно. Воспользовавшись тем, что прибыли новички, старожилы заняли лучшие спальные места. Странно было видеть, как они, тяжело дыша, взбираются на верхние нары. Я хотел было лечь внизу, но один из заключенных схватил меня за руку. Он смотрел на букву «Б» на моем красном треугольнике.
– Фламандец или валлон? – спросил он.
– Бельгиец,- раздраженно ответил я.
– Не злись,- сказал он.- Я тебе добра желаю.
И я безропотно полез за ним – в его близоруких глазах чувствовалась какая-то сила.
Я назвался ему, и он сказал, как его фамилия. Я не запомнил ее, но этот человек – он оказался врачом – сыграл важную роль в моей жизни в Дахау, поэтому в своем рассказе я буду называть его Другом. Он действительно был моим другом. Если он когда-нибудь прочтет эту книгу, то без труда узнает себя. Многое стерла проклятая война из памяти, но есть вещи, которые не забудутся никогда. Может быть, он не считает, что сделал для меня что-то важное. Я же думаю, что он спас мне жизнь.
– У тебя плохое зрение,- сразу заметил ДРУГ
– Неважное,- признался я.- У тебя тоже.
– У меня были очки,- сказал он.- Минус пять. Я сам растоптал их, когда нас переводили сюда из Бухенвальда.
– Рас-топ-тал?
– Да,- подтвердил он. – Побудешь здесь и многое поймешь. Эсэсовцы, например, не терпят «очкариков». Если ты в очках, тебя сразу посчитают интеллигентом, а к интеллигентам у них особое отношение. В Польше они в первую очередь расправились с интеллигенцией. Они называют нас очковыми змеями. Я предпочел, чтобы меня считали обычным заключенным. Интеллигентов, художников эсэсовцы мучают вдвойне. Они понимают, что уступают нам в образовании и культуре, и поэтому стараются на нас выместить свою злобу. Чем ты занимался до войны, какая у тебя профессия?
– Собственно, еще ничем. Учился до сорок второго, потом бросил, чтобы… Я замолчал, потому что пока еще опасался его. Он понимающе улыбнулся.
– Чтобы участвовать в Сопротивлении, – сказал он. – Здесь нечего опасаться шпиков. Их нет в тифозных бараках. Вот в свободных блоках – дело другое. Там можно заработать пачку сигарет или буханку хлеба, выдав саботажника или раскрыв план побега. Но здесь у людей нет сил даже думать о саботаже или побеге. Ты скоро сам убедишься, как нелегко здесь выжить. Лагерного персонала опасайся. Эти, чтобы сохранить свое место, готовы на все.
– Как здесь кормят? – поинтересовался я.
– Тебе не повезло. Вчера мы получили по двести пятьдесят граммов хлеба, а с сегодняшнего дня, говорят, будут выдавать только по двести. Наверное, так оно и есть. Хорошие слухи никогда не подтверждаются, плохие – всегда. Нас привезли сюда из Бухенвальда, там выдавали по триста граммов, и все вспоминают тот лагерь как рай – по сравнению с этим.
– А хлеб дают утром или вечером? – спросил я.
– Вечером,- ответил он.
– Очень хорошо. А то со вчерашнего утра мы ничего не ели.
– Сюда приходили эшелоны с пленными, у которых дней десять ни крошки во рту не было. Выжили единицы.
– Ты хорошо знаешь лагерь? Он кивнул.
– Я заболел тифом в карантине. Поправился и меня ненадолго перевели на ту сторону. Сюда я попал как штрафник. Но для меня большой беды в этом нет, я перенес тиф, а он не повторяется.
– У меня в детстве был брюшной тиф, – сказал я.
– Он не дает иммунитета. Здесь свирепствует сыпняк. Но не волнуйся раньше времени. Может, и не заболеешь…
– А есть ли какие-нибудь меры профилактики?
– Почти никаких. Заболеешь, как только у тебя появятся вши. Опасно также пить воду. Но вши страшнее всего. От них нет спасения. Они здесь есть у всех. Самое главное – воля к жизни. И пока эта воля сильна, тебе ничто не страшно. Если хочешь жить – будешь бороться, каким бы слабым ты ни был. Ты же еще молод!
– Двадцать два. В следующем месяце исполнится двадцать три.
– У тебя больше шансов, чем у меня. Чем моложе человек, тем больше у него шансов выжить. Нельзя сдаваться. Прекратишь борьбу – тогда конец.
– Я хочу бороться,- сказал я. – Но одна воля – не очень-то сильное оружие при двухстах граммах хлеба.
– Надо бороться с самим собой. С собственным малодушием. С тоской по дому. Нельзя думать о доме, надо думать о дне возвращения домой. Нельзя думать о войне, надо думать о победе. Надо верить в это, верить, что мы победим и вернемся домой. Только не думать о том, когда это будет. Нельзя намечать срок. Я знал некоторых, назначавших сроки. «На пасху мы будем дома», – говорили они. И когда прошла пасха, они умерли. Нужно бороться, чтобы остаться человеком. И тогда во всех товарищах ты всегда будешь видеть людей, а это трудно – сам скоро убедишься. Умирающие в последние дни доходят до ужасного состояния, и очень трудно заставить себя видеть в них людей. Но если ты не видишь в них людей, ты и сам перестаешь быть человеком. Очень трудно выразить все это словами. Но ты пройдешь эту школу. Держись ближе ко мне. Я научу тебя, каким должен быть узник Дахау.
– Почему ты выбрал именно меня?
– Из-за того, что ты бельгиец. Мне уже давно не доводилось говорить на родном языке.
– В нашей группе было несколько фламандцев и один голландец.
– Непременно найду их за ужином. Жуй медленно. Это очень важно. Не ешь весь хлеб сразу. Отламывай по маленькому кусочку и медленно пережевывай. Ничего не оставляй. Многие «организовывали», то есть крали, воду. Они размачивали в ней хлеб. Но скоро у них открывался понос, от которого они умирали. Главное правило – не бросаться в глаза и не жаловаться. Помни всегда, что эсэсовец не может быть гуманным. Эсэсовец может пошутить с тобой или показать фото жены и детей, может даже пустить слезу. Но через пару минут он даст тебе пинка под зад или отпустит двадцать пять палочных ударов. Даже в хорошем настроении они не перестают быть подлецами. Их шутки так же грубы, как и их лексикон. В блоке № 25 несколько человек однажды пожаловались эсэсовцу на еду. Он засмеялся и сказал, что на следующий
