– Встать!
От сильного пинка я окончательно проснулся. Ночной кошмар кончился. Удар сапога пришелся в бок.
Я вскочил, продолжая кричать, что ни в чем не виноват. Посыпались новые удары, и меня вытолкали в чердачную дверь. От толчка в спину я упал и скатился по лестнице на второй этаж.
Там стоял отец. Жалкий и растерянный, в одних кальсонах. Редкие волосы растрепаны, рот в крови – один из немцев ударил его кулаком по лицу.
Обе сестренки в ночных рубашках стояли у двери в детскую. Они плакали. Двенадцатилетнюю Денизу тоже ударили. Отец возмутился:
– Мы ничего не сделали. Что вам здесь надо? Если вы, черт побери, еще раз дотронетесь до моей дочери…
Они набросились на него, стали бить – безжалостно, со знанием дела. Меня еще никогда не били, и я ни разу не видел, как избивают человека. Я ненавидел нацистов и боролся против них, но в ту минуту я впервые по-настоящему понял, какие это варвары. Отец упал.
Мама смотрела не на него, а на меня.
– Что с ним будет?
– Он грязный террорист! Пусть немедленно собирает вещи и идет с нами.
– Мой сын ничего не сделал.
– Твой сын – бандит.
Дрожащими руками я натягивал одежду. Меня подгоняли брань и угрозы.
– Поторапливайся! Выходи!
Пока я одевался, мама спустилась вниз. Она совала мне в руки деньги, хлеб, кусок копченого мяса, носовые платки, полотенца. Вооруженные немцы стояли вокруг меня, пока я собирал вещи.
– Выходи! Быстрее!
Меня выгнали на улицу. Я ничего не видел в кромешной тьме и мог только догадываться, что за темными окнами соседних домов стоят люди. На улице я увидел пять-шесть грузовиков и легковую машину, где сидели старший офицер и женщина. Я знал эту женщину. Она была медсестрой и ухаживала за двумя американскими летчиками, которые выпрыгнули из горящего бомбардировщика и получили тяжелые ожоги. Мы нашли их раньше, чем подоспели немцы. Их звали Мартин Минник и Генри Сарноу. Потом они благополучно вернулись в Англию, о чем мы узнали из передач Лондонского радио.
Я не понял, почему медсестра оказалась в машине. Может быть, она выдала нас, чтобы спасти себя, а возможно, вела двойную игру и работала на немецкую разведку. Видимо, немцы специально не мешали ей возиться с Минником и Сарноу, чтобы размотать всю цепочку. Но им не повезло – мой отец не доверял медсестре, и как только американцы поправились, я перевез их в другое место.
Увидев медсестру, я растерялся – она знала некоторых членов моей группы.
Меня втолкнули в грузовик, где сидели несколько немцев и мужчина в габардиновом плаще, который держался просто и дружелюбно.
– Ну вот и Марина,- произнес «Габардин». «Марина» – так называлась моя оперетта.
– Объясните, что здесь происходит. Я музыкант. Ничем другим не занимаюсь, – сказал я.
Он добродушно улыбнулся.
– Ну конечно же, дуралей.
Машины тронулись. Легковая шла позади колонны на некотором расстоянии. Видимо, медсестре не хотелось, чтобы ее узнали. Слева от меня сидел немец, справа – Габардин. Мы проехали всего несколько десятков метров и остановились у дома, в котором у меня знакомых не было. Я вздохнул с облегчением. Может быть, все не так уж плохо. Но вскоре оказалось, что арестовали Жака Петерса. Он тоже входил в нашу группу, но лично мы не были связаны. Как старший сектора, я сообщался лишь с командованием бригады. От Жака Петерса мне передавали через связного информацию о поездах, проходивших через Мол. В сообщениях Петерса, который служил машинистом на железной дороге, обычно указывались пункт назначения, груз и номер состава. Когда его втолкнули в машину, он посмотрел на меня и облегченно вздохнул, так как не знал меня.
Машины снова тронулись в путь. Габардин ткнул в меня пальцем.
– Бумажник.
Меня словно громом поразило. В бумажнике лежала не только фотография Боба Мастерса, канадца – первого переправленного мною летчика, – там находились также документы, ставившие под угрозу людей из моего сектора. Один раз в две недели организация выдавала подпольщикам по пятьсот франков под расписку – для отчетности. Эти расписки и хранились у меня в бумажнике.
Габардин – я так и не узнал его имени – рылся в моем бумажнике. Он вытащил оттуда лишь удостоверение личности и вернул мне бумажник. Я перевел дыхание. Необходимо быстрее отделаться от обличающих документов, пока мы не прибыли к месту назначения.
– А теперь заедем за твоей невестой,- сказал Габардин все так же спокойно и дружелюбно.
Я вздрогнул.
– Какая невеста? У меня нет никакой невесты.
Но машина уже приближалась к дому Мариетты. Сидя между двумя немцами, я пытался представить себе, что им может быть известно. Мариетта была нашей связной. Несколько раз она вместе со мной сопровождала летчиков союзников.
Прошло минут десять-пятнадцать, и она вышла на улицу в сопровождении немцев. Мариетта еще не поняла всей серьезности положения. Она выглядела очень юной. И очень сонной. На ней почему-то были драгоценности – словно она собралась на бал. Видимо, вечером, после премьеры, она так устала, что легла спать, не сняв с себя украшений. Увидев меня, она улыбнулась.
– Я спешила, – сказала она. – Они велели мне поторопиться, сказали, что жених уже ждет.
Мариетте было двадцать лет. Она хотела сесть рядом со мной, но Габардин указал ей другое место.
– Любовь кончилась, – сказал он и, повернувшись ко мне, спросил: – Где живет Каликст Миссоттен?
Новая неожиданность. Черт возьми, они знали больше, чем я предполагал! Каликст был командиром бригады и занимался доставкой оружия. Я лихорадочно обдумывал план действий. Тут уж не скажешь, что я с ним незнаком. Я и Каликст были неразлучны. И, кроме того, он играл главную роль в моей оперетте.
И я ответил:
– Розенберг, 95.
Каликст жил в доме 96. Я надеялся, что дом 95 расположен на другой стороне улицы, где-то рядом. Может быть, Каликст попытается скрыться, когда увидит приближающихся немцев. Позади его дома находился большой парк, за ним река Нет, а дальше – поле.
Но они подъехали не к девяносто пятому дому, а прямо к девяносто шестому. Габардин улыбнулся мне. Они были прекрасно осведомлены обо всем. Немцы скрылись в доме.
Я вспоминал о том, как мы ночью принимали оружие, которое сбрасывали нам с самолета. Каждый вечер мы должны были слушать передачи Лондонского радио. Услышав пароль, мы собирались в одиннадцать часов в условленном месте. Нам не разрешалось вступать в контакт друг с другом, каждый должен был добираться в пункт сбора своим путем.
Отец Каликста торговал пивом, и Каликст развозил пиво в повозке, как это было принято тогда. Если маршрут оказывался длинным, с заездом в деревушки, он возвращался домой поздно. Однажды я, нарушив инструкцию, заехал к нему.
Он спокойно сидел за столом, положив рядом с тарелкой спортивную страницу газеты.
– Ты еще не готов? – удивился я.
– К чему? – спросил он с набитым ртом.
– Ты что, не слушал радио?
– Отец слушал. Он сказал, что условного сигнала не было. – Я сразу понял, в чем дело. Я понял это, как только взглянул на его отца.
– Пошевеливайся, черт побери, не то мы опоздаем, – сказал я. Отец бросился на колени перед сыном и с мольбой протянул к нему руки.
– Я слышал пароль, но не хотел говорить тебе об этом. Я не хочу отпускать тебя! В прошлую войну
