зависимости от потребностей его политики, хотя он покидал или поддерживал Турцию, руководствуясь только своими выгодами, но с самого начала его карьеры в нем засела одна идея – хотя смутная и далекая, но упорная и жила в мыслях его об отдаленном будущем. Его мечтой было выполнить на Востоке огромную миссию и пересоздать целый мир. Благодаря своим победам, он переделал Европу и придал ей новый, отвечающий идеям и потребностям его политики вид. Но разве можно считать, что его труд закончен, пока Восток не организован, пока эта благородная часть древнего мира остается в состоянии бесформенного хаоса? Подобно большинству своих современников, он не знал истинного положения и распределения рас на турецкой территории; но одну из них он считал достойной своего внимания, ибо она явилась ему в ореоле светозарного прошлого. Мысль возродить Грецию, привязав ее к своей империи, неоднократно приходила ему на ум, глубоко пропитанный классическими воспоминаниями и страстями. “Греция, говорил он позднее, – ждет своего освободителя, в ней найдет он прекрасный венец славы”.[108] Предчувствуя для народов Востока новую судьбу, он хотел ее ускорить, для того, чтобы самому ее установить; и там, как и везде, его нетерпеливый гений мечтал подвинуть историю.
Александр слушал Наполеона с восхищением; его воображение разгоралось под влиянием его всеобъемлющей и могучей мысли. Страсть к Востоку внедрялась в его душу. Он чувствовал, как честолюбивые мысли овладели им. В словах Наполеона он узнавал те самые звуки, которые напевали ему в юности. План раздела был в его глазах тем “греческим проектом”, которым увлекалась его бабка. Он еще по привычке, по традиции, называл его этим именем.[109] Слова французского завоевателя оживляли в нем воспоминания о царствовании Екатерины и переносили его в героические годы современной России.
Но, указав, что пришло время снова пойти по стопам великой императрицы и начать освобождение Востока, Наполеон сделал оговорку. Будущему, сказал он, надлежит развить и окончить этот труд. Теперь нужно заняться только тем, чтобы сузить оттоманскую территорию, оттеснить и “прижать”[110] к Азии народ, чуждый Европе, отнять у него некоторые провинции, которые он еще угнетает, но которыми более не управляет. Идти же дальше, приступить к полному разделу, было бы делом, чреватым осложнениями и опасностями. Оно не могло бы вызвать между Францией и Россией столкновение, гибельное для их согласия: могут создаться такие положения, когда споры не желательны и нельзя покидать друг друга. Очевидно, что будущая участь центральных провинций Турции и, особенно, Константинополя не была серьезно рассмотрена. Когда позднее оба императора подняли этот вопрос, он предстал перед ними как совершенно новый: ни тот, ни другой не намекнули на прежние разговоры, – в Тильзите они стремились к тому, что могло их соединить, а не разъединить. На европейском же Востоке, если допустить предположение об ограниченном разделе, были области, распределение которых не могло дать повода к пререканиям: их положение решало их судьбу. Наполеон по карте указал на них пальцем и выкроил из отрезанных владений Турции соответственные владения обоих государств. Россия в течение столетия домогалась Молдавии и Валахии и теперь занимала их по праву войны; они должны будут составить ее долю. В случае перехода через Дунай часть Болгарии могла бы разделить участь Княжеств. Франция же найдет средство к расширению по соседству своих Иллирийских владений. Наполеон указывал то на Боснию и Албанию, которые придали бы более прочности и устойчивости Далмации, маленькой провинции, расположенной вдоль берега Адриатического моря, то на Албанию, Эпир и Грецию, которые служили ее продолжением на юге. Хотя оба императора и много говорили о предполагаемых завоеваниях, они, однако, не устанавливали строго ни их внутренней ценности, ни протяжения: они не намечали границ. Убаюкав себя многочисленными гипотезами, не рассмотрев обстоятельно ни одной, они возвращались к общим местам туманного и отдаленного будущего, и разговор продолжался, не приводя ни к каким определенным выводам.
Хотя Наполеон и склонялся к разделу Турции и уже с этих пор изучал средства произвести этот грабеж,[111] но в действительности он еще не остановился ни на каком решении. “Моя система относительно Турции колеблется и готова рухнуть, – писал он Талейрану, – я ни на что не могу решиться”.[112] Раздел Турции был одним из тех средств, которыми он считал необходимым искушать вожделения России, избегая в то же время всякого положительного обязательства. Сохраняя к России принципиальное недоверие, он не решался еще допустить ее до вечной цели ее стремления. Кроме того, страшное потрясение, вызванное преждевременным разделом, прибавляя к существующим уже между государствами причинам раздора еще новую, отдалило бы на неопределенное время общий мир, в котором Наполеон и нуждался и которого страстно желал; это значило бы прибавить новую распрю к тем бесконечным и жестоким распрям, которых не могли разрешить пятнадцатилетние победы французов. Конечно, если Англия, несмотря на давление, произведенное на нее Россией, останется несговорчивой, придется в силу требований беспримерной борьбы прибегнуть к чрезвычайным мероприятиям. Чтобы сильнее привязать к себе Россию, побудить ее к деятельным мерам против общего врага и поразить этого врага на новой почве, Наполеон не отступит от решения восточного вопроса; он взглянет ему прямо в лицо, искренне и смело приступит к нему при условии быть его руководителем и сумеет извлечь из него окончательное торжество своей политики. Но к этой крайней, мере он решил прибегнуть только в случае безусловной необходимости вполне обеспечить свое господство над Европой, выяснив себе намерения Англии и испытать добросовестность Александра. Пока же он надеялся, что для того, чтобы удовлетворить Александра и сохранить над ним чарующую силу, достаточно будет только обещаний без всяких обязательств.
Несколько дней спустя он прекратил разговоры о Востоке под предлогом спешного отъезда в Париж, куда призывали его важные обязанности. Оставшееся в их распоряжении время, говорил он, займут дела, которые необходимо уладить теперь, же. Окончательное же соглашение по разделу следовало отложить до следующего свидания, где оно составит исключительный предмет переговоров. Александр обещал своему союзнику посетить его в Париже. Там-то оба императора, свободные от занятий, не терпящих отлагательства, могут на досуге возобновить разговор о великом замысле – установить судьбу целой части света и распределить между собой управление ею.[113]
Александр был так ослеплен, почти ошеломлен впечатлениями, которые Наполеон заставлял его ежеминутно переживать, неожиданными и захватывающими картинами, вереницами проносящимися перед его взорами, что даже, когда он и вполне владел собою, ему не приходило в голову подумать о просьбе решить дело теперь же и потребовать договора. Из всего, что ему было сказано, он помнил только одно: вместо того, чтобы противопоставить вожделениям России заявление о их неприемлемости, Наполеон поощрял их проявление, признавал за ними право на существование, обещал, что в скором времени они получат некоторое удовлетворение. С этих пор Александр горячо, страстно предался этой надежде, не определяя ее пока точно и не придавая ей слишком широкого значения. Еще вопрос – соблазняла ли его перспектива действительного раздела Турции, крупной разверстки земель по соглашению с Наполеоном, настолько, как это вообще было принято думать. По-видимому, в его уме по временам зарождалась затаенная мысль. Русский монарх спрашивал себя: благоразумно ли для осторожной политики вмешиваться в окончательное упорядочение восточного вопроса, когда для этого нужно сделаться союзником честолюбца, перед которым трепещет весь мир? Не будет ли доля России, как бы ни была она значительна, всегда меньше той, которую по праву всесильного присвоит себе Франция, не разумнее ли извлечь из намерений императора непосредственную и осязаемую выгоду и не слишком ли серьезно компрометировать будущее?
К тому же Александр не испытывал того стремления к бесконечным захватам, той алчности к присоединению, которая не давала покоя некоторым государям восемнадцатого века. Если он в мечтал о победах, то о победах нравственных; его честолюбие не равнялось его самолюбию. Удовлетворив свое тщеславие тем, что, явившись в роли благодетельного посредника, он очаровал и привел в восторг Европу, он желал теперь понравиться своим подданным, поразить и их воображение и таким образом привлечь к себе их ненадежные умы. Его преобразовательные проекты и борьба с злоупотреблениями, которые должны были создать его славу, вызвали против него светскую оппозицию, злобную и иногда опасную. Несмотря на его благородные и привлекательные качества, популярность его была сомнительна. Чтобы установить ее, он горел нетерпением доставить России скорую, ощутительную, давно желанную выгоду, которая смягчила бы горечь от испытанных бедствий и удовлетворила бы чувство народной гордости. Но для осуществления этих намерений вовсе не было необходимости бросаться на поприще бесконечных завоеваний и приключений. Приобретения на Востоке несколько хорошо выбранных территорий, всего или, по крайней мере,
