террасами на одном из рукавов реки. По-видимому, веселая, широкая жизнь представляла Савари подходящий случай для более близкого знакомства с русским обществом и для того, чтобы наблюдать за ним в его семейном обиходе. Он добросовестно постарался найти туда доступ. Он расписался у высокопоставленных лиц; ему не отдали визита. Он возобновил попытку, опять сделал визиты, и снова не был принят. Как будто быстро распространился лозунг, и русское общество замкнулось в своих кастовых предрассудках, в национальной вражде и отказалось от всякого общения с иностранцем, который был его победителем и не принадлежал к его обществу.[180]
Особенно враждебно были настроены дамы. Француженки по вкусам и воспитанию, но француженки иного, старого времени, они теперь не желали видеть французов в революционном народе, который путем насилия и жестокости заставил признать себя союзником и другом. В большинстве случаев очаровательные и образованные, они действовали на окружающих мужчин силой высшей культуры. Они сумели в немногих словах навлечь на Савари всеобщее недоброжелательство. С их прелестных губок срывались суровые, безапелляционные приговоры. В течение первых недель своего пребывания Савари не удалось открыть себе доступа ни в один дом. Когда он обедал у императора, он видел, как другие собеседники вечером покидали его, чтобы отправиться в свет. “А я – говорил он грустно – возвращался оттуда в обществе своего секретаря”.[181]
Высказываемое ему недоброжелательство касалось не только его звания, но распространялось и на него лично. Его роль в казни герцога Энгиенского, которую припомнили и обсуждали на разные лады, давала против него положительное оружие, охлаждала немногих доброжелателей и способствовала унижениям, которым его подвергли со всех сторон. Появляясь на прогулке, он видел, что все взоры устремляются на него с оскорбительным вниманием. Проходя по петербургским улицам, он замечал в окнах книжных магазинов брошюры, в которых осмеивали его нацию и его самого, видел противореволюционные пасквили, т. е. литературу, созданную эмиграцией. Чтобы заглушить свою досаду и скуку, он должен был на некоторое время ограничиться ролью неизвестного, одинокого путешественника; он добросовестно осматривал Петербург и совершал обыкновенные прогулки иностранцев по церквам, галереям и дворцам величественной столицы.[182] “Как находите вы Петербург, генерал? – спросил его Александр по прошествии нескольких дней. – Удивительным, Государь, даже в Италии нет ничего подобного. – Как проводите вы время? Я знаю, что вы не веселитесь. Ведь вы мало бываете в обществе? – Государь, должен сознаться Вашему Величеству, что, если бы не ваша доброта и доброта великого князя, я не вышел бы из своей квартиры. – Это скоро переменится”,[183] – ответил император, и, чтобы помочь Савари терпеливо пережить это время, он посоветовал ему поехать осмотреть Кронштадт. Немного времени спустя по случаю именин императрицы-матери был блестящий прием в Петергофском дворце. Александр старался выдвинуть французского генерала путем самых лестных отличий и все время держал его около себя, как бы, молча, давая приказание признать в нем узаконенного гостя и представителя союзника России.
Вмешательство государя оказало некоторое действие. “Лица стали более приветливыми, – писал Савари, – двери некоторых домов открылись”.[184] Спустя месяц или полтора, он был уже принят в нескольких домах, столкнулся с высокопоставленными русскими и мог наблюдать за ними. В первой записке от 23 сентября, после краткого изложения и откровенного констатирования враждебного настроения общества, давалась характеристика некоторых видных лиц. Савари встретился с князем Адамом Чарторижским, европейской известностью, бывшим до Аустерлица управляющим делами министерства иностранных дел, “ныне сенатор и член Государственного Совета; в обществе прибавляют: друг императора. Его поведение непонятно, у него вид человека, который ни во что не вмешивается, а общественное мнение почти везде указывает на него. Чего он хочет, неизвестно; он редко бывает в обществе”… На полях Савари делает следующее неожиданное замечание: “Он показался мне гораздо ниже своей репутации, это человек, о мнении которого нечего особенно заботиться”. Когда-то князь вместе с Кочубеем, Строгановым и Новосильцевым составлял интимный совет императора, – то, что называлось Комитетом общественного спасения. Что же сталось с другими членами этого кружка? Кочубей теперь министр внутренних дел, но его положение поколеблено; остается опасаться Новосильцева. Будучи другом императора, он все еще либерал на английский манер и мечтает только о том, чтобы ввести в России британские учреждения. Из-за этого он выглядит смешным”, – прибавляет Савари. Среди лучших генералов императора князь Лобанов, назначенный военным министром, – наш сторонник; адмирал Чичагов, морской министр, – молодой человек, сведущий в своем деле; он ни англичанин, ни француз, а просто добродушный русский человек. Граф Румянцев, министр торговли, и генерал Будберг, министр иностранных дел, по- видимому, стоят за Францию, но с той разницею, что Будберг – сторонник только что оставленной системы, а Румянцев – друг новой. В группе портретов, набросанных Савари, позади министров первого разряда смутно выступают другие министры, люди безличные, и совершенно в стороне держится герой последней кампании князь Багратион, “человек угрюмый и честолюбивый; он не любит французов.
Впрочем, вдохновителей общества не следует искать среди русских. “Обществом, по своему усмотрению, повелевает дипломатический корпус, – говорит Савари, – он направляет умы и руководит развлечениями”. Итак, вся сила враждебности – в дипломатическом корпусе. Посланники Англии и Австрии ведут войну с нами; агенты других дворов действуют по их указаниям; даже агенты тех государств, о которых Наполеон думает, что они подчинились его политике, открыто или исподтишка враждуют с нами. Более того, в Петербурге заставляют себя выслушивать и признавать оракулами фиктивные дипломаты, представители несуществующих государств, посланники государей, низложенных Наполеоном. Деятели далекого прошлого, как например, старый герцог Серра Каприола, состоящий уже тридцать пять лет[185] неаполитанским посланником, заставляют сторониться посла победителя Европы. Что прикажете делать, если среди послов изгнанных королей встречаются противники, пользующиеся таким большим влиянием! “Здесь встречаешь, – говорит Савари, – графа Де Местр (Жозефа Де Местр), который все еще думает, что он состоит послом Сардинии. Это человек умный и свой человек в домах австрийского и английского посланников. Ему, может быть, скорее следовало бы быть в Митаве, чем здесь, если уж он так упорно хочет быть посланником короля Калияри.[186]
Эти первые свидания не вполне удовлетворили Наполеона. Он ожидал картину, а ему посылали серию набросков. Он потребовал от Савари более точных, а главное более глубоких наблюдений. Устремив пытливый взор на далекую и неведомую ему Северную империю, он спрашивал себя, представляет ли та группа вельмож, которая собралась вокруг трона, все мыслящее и действующее в нации или за этой светской Россией скрывается другая, менее склонная к предрассудкам, где наше влияние могло бы найти точку опоры. “Будьте любезны уведомить, – приказал он написать Савари, – не существует ли другого общества, более далекого от трона, но ближе стоящего к народу”.[187] На этот вопрос Савари мог смело, как он это и сделал, ответить отрицательно, за исключением группы купцов, в России не было среднего сословия. За дворянством непосредственно шел простой народ, та, по- видимому, косная, недоступная никакому внешнему влиянию масса, в которой ничто не проявляло внутренних сил, дремавших в ее груди. Чтобы иметь возможность вести борьбу с аристократией и приобрести в ее среде союзников, необходимо было изучить только ее. Савари вполне основательно стремился проникнуть в ее среду и сделать ее предметом своих наблюдений. В деле осады аристократии Александр продолжал оказывать ему помощь. Государь действовал путем личного влияния; он старался воздействовать на своих приближенных и “на дам”, за которыми немного ухаживал”. – “Мне сообщили из совершенно верного источника, – прибавляет Савари, – много маленьких анекдотов по поводу его ухаживаний, в которых он имел случай выказать всю искренность своей преданности к Вашему Величеству. Дошло до того, что он поссорился с одной особой, к которой относился благосклонно и взаимностью которой пользовался, из-за того, что она посмела рассуждать с ним обо всем, что произошло между, ним и императором французов”.[188] Со своей стороны Савари и сам обратился за содействием к тем из дам, которые уже подпали под влияние обольстительного монарха; и у одной из них встретил самый блестящий успех.
Среди петербургских красавиц царь особенно отличал жену Александра Нарышкина, прелестную и поэтичную Марию Антоновну. Поклонение, которое он ей создавал уже несколько лет, было нежно и постоянно, хотя и не исключало других увлечений. Принятый в доме ее мужа, Савари был любезно встречен ею, нашел, что она хорошо относится к нам и счел возможным расположить ее в нашу пользу ценою маленьких услуг. Достаточно было бы доставить ей средства обеспечить ее решительное превосходство над
