полувека на Востоке совершались важные события. Там предусматривались дела, имеющие решающее значение. Казалось, что раздел Польши предвещал и подготовлял расчленение Турции. Турция, ослабленная, потерявшая значительную часть своих владений, подорванная в своем основании, истощалась и разрушалась. Провинции не повиновались уже столице, паши делались независимыми, народы восставали, и монархия султана представляла собой только собрание враждебных и разрозненных владений, в глубине которых шла беспорядочная борьба христианских национальностей. Очевидно, достаточно было малейшего толчка, чтобы вызвать крушение этой развалины. Существовало общераспространенное убеждение, что турки не переживут разразившегося над Европой кризиса. Между соседними государствами некоторые уже давно стремились к разделу, хотя в настоящее время не решались его ускорить, опасаясь вызвать в Европе новую причину для смуты и беспорядков; многие со страхом смотрели на предстоящий раздел, но тем не менее рассчитывали использовать его в своих интересах и в крайнем случае помешать тому, чтобы вследствие его не возросло могущество и благосостояние других государств. Не было кабинета, не было государственного человека, который не набросал бы проекта раздела и не держал его про запас, чтобы в случае надобности противопоставить его требованиям соперников. Не приходя к вооруженному столкновению, зависть и вожделения следили друг за другом и выжидали. В скрытом конфликте, который существовал на этой почве между Петербургом, Веной, Берлином и Лондоном, Наполеон распознал трещину коалиции, и его политика была направлена к тому, чтобы, подобно клину, внедриться в эту трещину и расширить ее. Он хватается за носящуюся в воздухе идею раздела Турции, и открыто высказывает ее вовсе не для того, чтобы сейчас же ее осуществить, но чтобы, смотря по обстоятельствам, создать из неe или приманку, или пугало. Он то одобряет, то осуждает еe. Смотря по тому, с каким государством разговаривает и какое государство хочет обольстить, он то высказывается за скорое разрушение Турции, то ревниво оберегает ее.
В 1801 и 1802 годах, во время его первого сближения с Россией, обращаясь к царю Павлу, а затем к Александру I, он обращает их внимание на слабое и непрочное положение Турции, предсказывает неизбежное ее падение и указывает на раздел ее, как на связь, долженствующую соединить Францию и Россию. Он старается пробудить и подстрекнуть в Петербурге традиционные вожделения и пользуется для разговора с русскими языком Екатерины II: “Говорите об Екатерине II, – говорит он Дюроку, назначая его послать в С.-Петербург после смерти Павла, – как о государыне, которая предвидела падение Турецкой империи и сознавала, что русская торговля будет процветать только тогда, когда пойдет через Юг”.[10] Александр I остается глух к этим обольщениям и не поддался соблазну. Откладывая всякое территориальное завоевание, всякий раздел на Востоке, он предпочитает вернуться к борьбе с Францией, желая, чтобы Россия служила резервом для коалиции. Тогда Наполеон снова приступает к восточному вопросу, только с другой стороны, и делает его орудием против России. Будучи недавним врагом турок, презирая их, он обращается к ним, хочет быть их другом, старается предостеречь их против властолюбия России, которое, как бы ни прикрывалось умеренностью, не перестает быть из-за этого ни менее деятельным, ни менее настойчивым.
Хотя Россия, по-видимому, временно и отказалась от завоевательной политики Екатерины, но в действительности она только видоизменила способ действий. Говорили, что ее система состоит в том, чтобы попеременно быть или непримиримым врагом, или ближайшим другом Турции. [11] Павел I, затем Александр в начале своего царствования предпочли вторую роль первой. Для господства на Востоке они заменили грубую завоевательную систему мудрой системой протектората. Египетская экспедиция, восстановив против нас турок, бросила их в объятия России. Россия воспользовалась этим, чтобы подчинить их деспотическому союзу и властвовать в их империи. Сея интригу в Диване, подкупая министров, вступая в сношения с пашами, влияя на входящие в состав ее народы, она повсюду осторожно вводила свое влияние. Влияние, которое она имеет на Востоке в наши дни, не может идти в сравнение с тем, которое она приобрела в начале девятнадцатого столетия, когда она одна охраняла право Румынских княжеств, неограниченно распоряжалась Черным морем, пропуская свои корабли мимо Сераля, свободно проходила в Средиземное море, держала на каждом острове Архипелага консула, который играл там роль вице-короля, группировала вокруг своих агентов тысячи покровительствуемых ею людей, обозначаемых под знаменательным именем греко-руссов, занимала Корфу, подстрекала к восстанию Морею и Албанию, эксплуатировала и притесняла Турцию, повсюду хозяйничала в ней и простирала над ней свою непрерывно возрастающую сень.
Однако в то время, когда все окружающие султана Селима или подчинялись, или продавались России, в то время, когда он сам притворялся, что тоже подчиняется ей, он чувствовал свое унижение и горел желанием, стряхнуть с себя давящее его иго. Иногда он обращал свои полные надежды взоры к выступавшей на горизонте могучей Франции. С 1804 года Наполеон старался культивировать и укреплять в нем это тяготение. Он обращается к его достоинству, к его энергии: “Разве ты перестал царствовать? – писал он ему 30 января 1805 года… – Проснись, Селим! Призови в министерство твоих друзей, прогони изменников, доверься истинным своим друзьям… или ты потеряешь свою страну, религию и семью”.[12] Подобными пламенными речами и настойчивым дипломатическим воздействием надеялся он постепенно избавить турок от опеки Севера, затем в нужное время вызвать их на энергичное дело, бросить на фланг наших врагов и вернуться к прежней политике монархии.
Но диверсия, значение которой уменьшалось благодаря военному упадку турок, была только одной из услуг, которых он ожидал от Востока. Его постоянным желанием было воспользоваться этими странами, как средством нарушить согласие наших врагов. В восемнадцатом веке то Австрия, то Пруссия волновались при виде успехов России на Дунае и старались им помешать. Со времени революции французская опасность отвлекла их от русской опасности, но не заставила забыть о ней. Наполеон спрашивал себя, нельзя ли снова пробудить их недоверие к России, довести его до крайнего предела и снова привлечь к нам немецкие государства на почве сознания общей опасности? Он на считал эту задачу неосуществимой. От 1804 до 1807 года мысль войти в соглашение относительно Востока с Пруссией, а в особенности, с Австрией, периодически вдохновляет его дипломатическую деятельность. Эта мысль составляет в ней одну из существенных черт, самую искусную и, быть может, самую оригинальную. Ее выразителем делается министр иностранных дел Талейран. Она формируется в его депешах и циркулярах, но не менее рельефно выражается в письмах и разговорах самого императора. Ничто не позволяет утверждать, что этот остроумный политический взгляд принадлежит министру более, чем императору.[13] В 1805 году, почти накануне войны с Австрией, Наполеон приказывает написать австрийскому императору, “что сражаться осмысленно можно только из-за Турецкой империи”[14] и указывает на Восток, как на пункт для сближения обоих государств и примирения их интерес сов. При всяком случае он старается доказать, что политика царя, подготовляя постепенно порабощение Турции, вредит Германии, вредит всему континенту не менее, чем Франции. В то самое время, когда Александр I выступает против него борцом за европейскую независимость, он принимает на себя роль защитника равновесия на Востоке от хищнических намерений России.
Был момент, когда Талейран по прозорливости и глубине мысли превзошел императора.
Это было в 1805 году, на другой день Ульма, накануне Аустерлица. Наполеон шел на Вену, а Талейран, устроившись со своей канцелярией в Страсбурге, как предусмотрительный дипломат, обдумывал условия будущего мира и средства сделать его прочным. Будучи наследником последних и самых трезвых традиций Версальского кабинета, он искренне желал примирения Франции и Австрии и видел в союзе этих двух империй залог спокойствия и устойчивости. Но, думал он, Франция и Австрия перестанут быть соперницами только тогда, когда потеряют всякую точку соприкосновения, иначе говоря, – возможность конфликта. Следовательно, необходимо, чтобы Австрия навсегда была отделена от Франции. Но так как она была изгнана из Италии и вышвырнута из Германии, то было весьма важно, чтобы она получила вознаграждение за все убытки, чтобы она вышла из борьбы успокоенной, утешенной, чтобы она возвысилась в собственных глазах. Только один Восток мог открыть ее честолюбию новое поприще. Толкая ее в эти страны, заставляя ее упрочиться в них и там восстановить свое счастье, Франция приобретала бы этим путем ту неоценимую выгоду, что поставила бы ее в положение постоянной вражды с Россией. Тогда Австрия стала бы смотреть на Восток и перестала бы враждовать с Францией; наоборот, для противодействия России и устранения ее с Дуная, она оперлась бы на Францию.[15]
При детальном разборе средств для выполнения этого плана Талейран предлагал предоставить Австрии Румынские княжества и Бессарабию и позволить ей дойти до устьев Дуная. Таким образом, ее территория,
