который, очевидно, был родным для одного из них – он говорил торопливо, а его собеседник певуче, как китаец. Затем Мельцер услышал пару слов, значение которых он уже знал: «багаж» и «склад», и понял, что говорили на греческом.
Таким образом зеркальщик стал свидетелем разговора, который наверняка не был предназначен для его ушей, поскольку речь шла о вечном блаженстве и пути, ведущем к нему. Насколько Мельцер мог уследить за разговором, речь шла о поставке десяти тысяч индульгенций, написанных на латыни, которые требовал один, очевидно, итальянец по имени Альберто или Альбертус, у другого, китайца по имени Лин Тао. Европеец в качестве папского легата заплатил тысячу гульденов, что для Господа и всех святых – ничтожная мелочь. На это мастер Лин Тао ответил, что изготовить десять тысяч индульгенций – совсем не мелочь, и вообще это возможно исключительно при помощи одного тайного инструмента, известного только китайцам. Но мошенники, спекулянты и шарлатаны, обретающиеся в гавани, лишили их этого чудесного инструмента, а без него это невозможно.
Хотя Мельцер понял почти все из того, что услышал, связать все воедино он не смог. Но если Папа Евгений велел китайцам делать индульгенции при помощи их странного инструмента, то все это не может быть делом рук дьявола. И пока зеркальщик ломал голову, пытаясь понять, что скрывается за этой странной сделкой, ему вспомнилась глиняная игральная кость, из-за которой он сюда и попал. На одной из граней была большая буква «А», которая, если наполнить ее краской или сажей, сможет оставлять отпечаток и повторять его сколько угодно раз. Если рядом положить несколько разных кубиков, то может получиться слово, несколько слов сложатся в строку, строки – в страницу. Предположим, все кубики имеют равную величину. Неужели в этом и заключается тайна, о которой говорил китаец?
Нет, сказал себе Мельцер, за этим, должно быть, кроется что-то еще. Если речь действительно идет о каком-то техническом приспособлении, созданном китайцами, то не может быть, чтобы все было настолько просто; в противном случае, ученые христианского мира сделали бы это открытие уже сотни лет назад.
Вскоре разговор между папским легатом и китайцем окончился примирением и уверениями последнего, что в течение недели проблема будет решена.
Из своего окна Мельцер видел, как худощавый легат, одетый в зеленый бархат, покинул миссию и тут же к дому подъехала повозка с тремя китайцами. Все они выглядели взволнованными и под радостные крики внесли из повозки в дом три больших деревянных ящика.
Прошло немного времени, и в комнату к Мельцеру вошел лысый китаец с черной косой. Но сейчас его лицо было приветливым, не то что прошлой ночью. Китаец даже сложил на груди руки, поклонился и певуче сказал:
– Я – мастер Лин Тао, я прошу у вас прощения. Мы обошлись с вами несправедливо.
– Вы…
– Лин Тао, – подчеркнуто вежливо повторил китаец и продолжил: – Вы, хоть я на это и не рассчитывал, прошлой ночью сказали правду. Мы нашли наш багаж – там, где вы и говорили.
– Это меня радует, – облегченно вздохнув, сказал зеркальщик. – В таком случае могу ли я надеяться, что вы отпустите меня домой? Кстати, меня зовут Михель Мельцер, я зеркальщик из Майнца.
Лин Тао быстро закивал:
– Мы рады, что нашли багаж. Его содержимое много значит для нас. Как мы можем загладить свою вину?
И тут зеркальщик сказал то, что вызвало удивление у него самого и чем он гордился на протяжении еще многих лет. Мельцер сказал:
– Позвольте мне узнать вашу тайну, и я забуду все, что со мной произошло.
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – произнес китаец, и его лицо снова помрачнело, как прошлой ночью. – О какой тайне вы говорите?
– О том открытии, прибыль от которого вы хотите получить, продав Папе изготовленные индульгенции, мастер Лин Тао.
Лин Тао подошел к Мельцеру на шаг, но потом остановился как вкопанный. Он уставился на зеркальщика, словно только что подтвердил свое предположение о том, что гостю все известно.
А Мельцер с улыбкой указал на узорчатую стену и добавил:
– У стен, мастер Лин Тао, есть уши. Кроме того, у меня было достаточно времени, чтобы задуматься над тем, почему невзрачная глиняная игральная кость имеет для вас такое значение. Эти размышления и ваш разговор с папским легатом натолкнули меня на мысль, что речь идет ни о чем ином, как об искусственном письме.
– Вы умный человек, мастер Мельцер из Майнца!
– Умный? Как бы я хотел быть умным, настолько умным, чтобы самому додуматься до искусственного письма.
– А если мы скажем «нет»?
– Что вы имеете в виду?
– Если мы не позволим вам узнать нашу тайну об игральных костях с буквами?
Мельцер пожал плечами.
– В таком случае мы вместе осушим по чаше вина и забудем о том, что случилось прошлой ночью.
Китаец смущенно улыбнулся. Ему казалось, что за благородством Мельцера что-то кроется.
– А ведь я мог бы быть вам полезен, – продолжал Михель. – Видите ли, я хоть и простой зеркальщик, но умею обращаться со свинцом, оловом и сурьмой так же хорошо, как медик с клистиром. Если делать ваши буковки не из глины, а из свинца и олова, то они будут намного прочнее. А что касается вашей сделки с Папой, то не стоит продавать тайну первому встречному.
Китаец удивленно смотрел на Мельцера.
– Скажите, чужеземец, – сказал наконец Лин Тао, – вам знаком латинский шрифт?
– Это такой же шрифт, как и в нашем языке, – не без гордости в голосе ответил зеркальщик. – Если речь идет о том, чтобы списать латинский текст, то для меня это не составит труда. Я учился латыни и греческому у великого магистра Беллафинтуса. В моем родном городе Майнце сыновья ремесленников могут читать сочинения древних поэтов, в то время как в других городах даже священники затрудняются прочесть «Credo» на языке Пап.
– А вы можете?
– Что?
– «Credo».
– Ну конечно, а еще «Ave» и «Pater noster». Хотите послушать?
– Нет, я все равно не пойму, и я вам верю. Так знайте же, что нам срочно необходим человек, который знает латынь и, кроме того, умеет молчать.
– В таком случае, лучше меня вам никого не найти!
Мастер Лин Тао что-то сказал на своем языке, и хотя Мельцер не мог понять странных звуков, значение их от него не укрылось:
– Вы – умный человек, зеркальщик из Майнца, вы хитры, изворотливы… мне не хватает слов. Я едва не сказал, что вы – китаец.
Зеркальщик громко расхохотался, и в его смехе было облегчение. Облегчение от того, что кошмар прошлой ночи уже позади.
– Единственное, чем вы отличаетесь от китайцев, – добавил Лин Тао, – это ваш смех. Китайцы не смеются, китайцы улыбаются.
– Как жаль. Знали бы вы, что теряете! Китаец покачал головой и ответил:
– Зато нам также не дано плакать. Китаец не плачет, он огорчается. Вы понимаете?
Мельцер нахмурился.
– Европейцу трудно понять, как это – не уметь смеяться и не уметь плакать. Словно не уметь любить и не уметь ненавидеть!
– О нет, – возразил Лин Тао. – Китайцы умеют любить и ненавидеть, но это не отражается на лице, а скрыто глубоко в сердце. Именно поэтому нам чуждо обращение с зеркалами. Зеркало показывает только маску.
– Я, – ответил Мельцер, – мог бы многое сказать по этому поводу, но уверен, что мои слова не найдут отклика в вашей душе.
