чтобы Эдита ни в чем не нуждалась.
К тому времени когда девочке исполнилось двенадцать лет, она обладала восхитительными манерами. Эдита выглядела очень мило, в поведении ее была некоторая гордость, не имевшая ничего общего с высокомерием. В тот год произошла встреча, которая самым неожиданным образом изменила жизнь Мельцера и его дочери.
Один богатый купец родом из Кельна, проживавший в Константинополе и торговавший китайским шелком и другими дорогими тканями, собрался в Нидерланды. По пути он остановился в Майнце и у одного из рыночных торговцев увидел зеркало работы Мельцера. Но купца заинтересовало не чудесное свойство, которым, как говорили, обладало зеркало, а прекрасная форма и материал, из которого оно было изготовлено. Конечно, венецианские зеркала отражали лучше, но они были из стекла и так хрупки, что от неосторожного прикосновения разбивались вдребезги. А вот зеркала Мельцера могли даже упасть на пол и не разбиться.
Геро Мориенус, так звали видного византийца, заказал Мельцеру пять сотен зеркал. И как раз в тот момент, когда они скрепили договор рукопожатием, в мастерскую вошла Эдита, и торговец шелками словно внезапно сошел с ума. Он стал громко восторгаться красотой Эдиты, ее правильными пропорциями, ее бездонными глазами и дрожащим голосом поинтересовался, не обещано ли чудесное создание кому-то из мужчин.
Хотя для девушки возраста Эдиты это было в порядке вещей, Мельцера предложение сильно удивило, и он поспешил сказать, что хотя Эдита хорошо воспитана и обучена грамоте, но по причине несчастного случая уже семь лет как молчит и может говорить только глазами. Втайне он надеялся таким образом заставить византийца передумать.
Эдита не поняла, о чем говорили мужчины, но когда незнакомец стал пожирать ее глазами, она развернулась и ушла. И только через год девушка узнала, что той ночью отец пообещал ее византийцу, а узнав, не осознала всей глубины принятого решения.
К тому времени ссоры между Мельцером и его компаньоном Генсфлейшем участились. Генсфлейш позволял себе все больше вольностей по отношению к своему мастеру, делал, что ему не следовало, насмехался над Эдитой и ее безгласностью, подражая ее милой жестикуляции. А когда речь заходила о дочери, зеркальщик не знал пощады, и дошло до того, что однажды он при всех подмастерьях ударил своего компаньона по лицу. Еще чуть-чуть – и дело дошло бы до драки, но ссора закончилась тем, что Генсфлейш молча повернулся, исчез и больше не показывался в мастерской за собором.
Со времени ссоры не прошло и двух недель, когда Эдита среди ночи вбежала в спальню отца и бросилась ему на шею, словно пришла страшная беда. И не успел Мельцер опомниться, как в нос ему ударил едкий запах дыма.
– Огонь! – закричал зеркальщик. – Горим!
Он схватил дочь за руку и бросился к лестнице, где уже бушевал пожар. О том, чтобы спуститься, не могло быть и речи, поэтому Мельцер потащил Эдиту назад, распахнул окно и изо всех сил закричал:
– Пожар! Пожар! Помогите!
Его крик услышали все, кто жил в переулке Игроков, и тут же отовсюду стали появляться соседи. Они несли кожаные ведра с водой и огромные метлы – все необходимое, чтобы бороться с огнем. К окну быстро подставили лестницу, и зеркальщик с дочерью сумели выбраться на улицу. Но дом полностью сгорел.
Для Мельцера было совершенно очевидно, что это Иоганн Генсфлейш поджег его дом, исключительно для того, чтобы отомстить. Двое бродяг из Вормса утверждали, что незадолго до полуночи видели, как высокий бородатый мужчина бежал по направлению к переулку Игроков. Но кто поверит бродягам? Собутыльники подлого подмастерья клялись, что во время пожара вместе с Генсфлейшем пили в «Золотом орле», и подтвердить это готов был даже сам хозяин.
После пожара к зеркальщику стали относиться враждебно. Поговаривали, что Михель Мельцер сам поджег свой дом, чтобы скрыть, что его мастерская перестала приносить прибыль. Разве не убежали от него подмастерья? В то, что пожар устроил Генсфлейш, никто не верил, поскольку тот как раз получил в наследство немалое богатство и хороший дом. Там Генсфлейш вскоре устроил свою собственную мастерскую, взял на работу троих бывших подмастерьев Мельцера и изготовил больше волшебных зеркал, чем когда-либо изготавливал мастер Мельцер.
Все состояние Михеля Мельцера сгорело вместе с домом, и даже от слитков свинца, олова и сурьмы, хранившихся в стенах мастерской, ничего не осталось, словно огонь уничтожил их полностью. Колдовство или кража? Мельцер подозревал, что с внезапным богатством его бывшего подмастерья не все чисто, но доказать ничего не мог. У Михеля не было денег, чтобы отстроить свой дом заново, и, поскольку ему не оставалось ничего другого, он продал руины мастерской единственному человеку, которого они интересовали – своему бывшему подмастерью Иоганну Генсфлейшу.
Это был позор, да, но что Мельцеру еще оставалось делать?
В свои четырнадцать лет Эдита была красавицей, и зеркальщик принял решение отряхнуть со своих сапог пыль Майнца и отвезти дочь в Константинополь, где ее ждал Геро Мориенус. Сам Мельцер думал осесть где-нибудь, может быть, даже в Венеции, среди зеркальщиков, и начать новую жизнь.
Он захвачен венецианцами, ему угрожают турки… Константинополь – умирающий город. Насчитывавший семьсот тысяч жителей, он был одним из самых больших и прекрасных городов мира, но в середине пятнадцатого столетия здесь осталась лишь малая часть горожан, в основном греки и итальянцы. День некогда великой Восточно-Римской империи клонится к закату.
Глава II. Тайна игральной кости
На двадцать шестой день пути с фок-мачты карраки «Утрехт» раздался голос впередсмотрящего: – Земля! Земля! Константинополь! С нижней палубы, где среди ящиков, мешков, тюков с шерстью и соляных глыб пассажиры целыми днями дремали и время от времени рассказывали друг другу о своей жизни, оживление докатилось до полубака. Там у поручней, приставив ладонь к глазам, стоял Михель Мельцер. Хоть он не видел ничего, кроме темной полосы на горизонте, которая уже в следующий миг снова скрылась из глаз, словно это было не что иное, как мираж, Мельцер сказал, обращаясь к своей дочери Эдите:
– Константинополь! Благословен этот день! Казалось, эти слова не произвели на Эдиту, задумчивую девушку с пышными светлыми волосами и печальными карими глазами, ни малейшего впечатления. Она подняла глаза к небу, словно желая сказать: а мне-то какое дело? Да, похоже, мыслями она была где-то далеко отсюда, но при этом Эдита знала, что отец ее предпринял это далекое путешествие исключительно ради нее. По крайней мере, он ни разу не упустил случая напомнить ей об этом.
Да, отец, благословен, ответила прекрасная девушка одними глазами. Она сделала это, потому что любила своего отца. Этой детской непосредственности, вероятно, уже противостояло осознание пробуждающейся женственности, смеси из огня и воды, предназначенной для того, чтобы волновать мужчин.
– Дитя мое! – воскликнул Мельцер, обнимая Эдиту. – Мне тоже нелегко переносить это путешествие, но я желаю тебе только добра.
Знаю, кивнула Эдита и отвернулась: отец не должен видеть слез, наполнивших ее глаза.
Ледяные ветры минувших недель сменились теплым весенним бризом Эгейского моря, и раздражение пассажиров – их было около шестидесяти – улетучилось. Позабыты были споры из-за самых лучших спальных мест, ругань с коком из-за плохой еды, злость на неотесанных матросов. Теперь, когда до долгожданной цели было рукой подать, те, кто долгие дни только и делал, что бросал на попутчиков косые взгляды, с облегчением хлопали друг друга по плечам и протягивали руки к северному горизонту, восклицая:
– Константинополь!
– Говорят, этот город – просто чудо! – смущенно заметил Мельцер, стараясь не смотреть на дочь. От него не укрылось, что она плакала. – Говорят, там тысяча башен, а дворцов больше, чем во всех городах Италии, вместе взятых. Я уверен, Константинополь тебе понравится.
Когда Эдита не ответила, он обнял ее, убрал волосы с лица и настойчиво повторил:
– Ты будешь жить во дворце, словно принцесса, носить платья из китайского шелка, а слуги будут делать за тебя всю работу. Ты должна быть счастлива!
Эдита, не глядя на отца, снова отвернулась и начала отчаянно жестикулировать. Мельцер внимательно
