уверенно схватил ящичек с набором букв, хоть дым и застилал Мельцеру глаза.
У себя за спиной Михель услышал голос Гласа.
– Буквы! – прорычал Мельцер, отплевываясь. – Помогите мне спасти буквы, иначе все пропало.
Глас все понял. Он схватил тяжелый ящик, который подал ему зеркальщик, и стал один за другим вытаскивать ящики на улицу. (Всего их было двадцать четыре) Глас думал, что теперь Мельцер успокоится и выйдет из горящего дома, но когда тот не появился, Глас снова бросился в здание.
– Вы с ума сошли, Мельцер! – закричал он в дым. Не получив ответа, Глас стал на ощупь пробираться в лабораторию, пока не схватил Мельцера за полы одежды. – Вы рискуете жизнью!
Мельцер, который воспринимал Гласа только как силуэт или призрак, казался невменяемым. Он издал какие-то гортанные звуки, затем несколько раз повторил:
– Мои прессы, мне нужны мои прессы!
Тут Глас схватил Мельцера за камзол и несколько раз ударил по щекам, а потом вытолкал впереди себя на свежий воздух, где мастер упал без сознания.
При помощи вонючей воды из канала, которую Глас принес в кожаном мешочке, едва не вылив всю на себя, он вернул Мельцера к жизни. Теперь он лежал на мостовой на безопасном расстоянии от дома. Вытирая воду с лица, он вдруг заметил ящички с наборами букв, которые стояли рядом с ним, а за ними – три его самых лучших пресса.
– Глас, – немного смущенно сказал Мельцер, – вы просто сорвиголова. Когда нужно, вы тут как тут.
Глас нахмурился и сказал:
– Сорвиголова? Ну хорошо, если это комплимент, то пусть будет так!
В тот же день Мельцер и Глас погрузили спасенные буквы и прессы на корабль. Пока Папа и дож наслаждались ликованием толпы в соборе Святого Марка, зеркальщик и Глас вместе со всеми инструментами достигли материка, где, как и было обещано, их ждала запряженная лошадьми повозка.
На следующий день оба мужчины прибыли в Верону, где на пьяцца Эрбе, старой рыночной площади, поселились на постоялом дворе напротив большого колодца.
Мне все еще не по себе, когда я вспоминаю о том, как учился ненавидеть Верону, город, доставляющий всем радость, подобно Падуе и Флоренции. Должно быть, вам это знакомо: в течение своей жизни человек повидал немало мест, городов с замками, дворцов и соборов за толстыми стенами, или таких мест, молва о которых идет по всему миру, потому что они славятся музыкой, искусством или деловой жизнью. Но это не имеет ни малейшего значения, потому что все решают наши собственные переживания, которые настраивают нас в пользу города или против.
Глас был человеком немногословным, поэтому путешествие в Верону протекало почти в полном молчании, что меня абсолютно не печалило, потому что я не люблю людей, которые говорят просто ради того, чтобы говорить, а не для того, чтобы сообщить что-то важное. Я мог спокойно осматривать места, мимо которых мы проезжали, и думать о туманном будущем.
Довериться человеку, который отказывался называть свое имя и цель путешествия, было, по меньшей мере, рискованно, по крайней мере в моем тогдашнем положении; ведь я должен был понимать, что за мной охотятся как одна, так и другая партия. Было совершенно очевидно, что Пацци поджег дом, чтобы уничтожить ставшие ненужными после неудавшегося покушения, выдававшие его индульгенции. Благодаря этому – я был уверен – он сможет отрицать свою причастность к заговору и даже получить от Папы награду за превосходную подготовку путешествия.
Когда после прошедшего в молчании ужина на постоялом дворе Глас объявил, что наше пребывание в Вероне не ограничится одним днем, как было запланировано, а придется ждать, пока нам предоставят повозку, на которую можно будет погрузить тяжелые буквы и инструменты, меня охватило серьезное беспокойство. Должен признаться, что хотя до сих пор все шло именно так, как мы договаривались, мое недоверие по отношению к Гласу по-прежнему было сильно.
Буквы, свое сокровище, я дал на хранение хозяину постоялого двора. За звонкую монету Паоло Ламберти – так звали досточтимого пьянчугу – предоставил безопасную комнату, свой винный погреб, ключи от которого болтались у него на ремне. На вопрос по поводу таинственного содержимого ящиков я ответил, что там новая игра в кости, которую я изобрел и для которой пока что не нашел покупателя. Так я думал уберечься от воров, которых в этом большом городе было не меньше, чем в других.
Для человека, приехавшего из Венеции, где роскошью поражают даже самые узкие улочки Серениссимы, Верона вызывала огромное разочарование, по крайней мере, в том, что касается окраин. Дорога в сердце города ведет через узкие, кривые переулки с безликими домами, даже отдаленно не напоминающими здания Венеции, города мирового значения. Зато центр Вероны на излучине реки Эч просто прекрасен, от площадей и дворцов, построенных преимущественно из Rosso di Verona, красноватого известняка, которого так много в этой местности, до руин римского амфитеатра, использовавшегося в качестве каменоломни для строительства многих дворцов.
Пока Глас предавался своим таинственным размышлениям, я вышел с постоялого двора и отправился к находившейся неподалеку пьяцца деи Синьории, где друг напротив друга угрожающе возвышались два дворца: палаццо дель Капитано, резиденция коменданта города, и палаццо дела Раджоне, дворец правосудия.
Там в толпе заносчивых дельцов и путешественников я встретил монаха. Он протянул ко мне руку и попросил милостыню, в которой я не отказал. Самое удивительное в этом набожном человеке было его открытое лицо и улыбка, которая чужда большинству святых братьев, хотя именно они (нужно думать) были ближе к блаженству, чем все остальные. На мой вопрос по поводу причин его радости монах ответил встречным вопросом: а почему бы и не радоваться и не смеяться, когда в этот чудный осенний день смеется даже солнце.
Так мы разговорились прямо посреди площади, и поскольку он не знал меня и мне не нужно было его бояться, я задал ему вопрос, мучивший меня с тех самых пор, как я встретил Гласа.
– Вы ведь наверняка знаете Новый Завет и все Евангелия, – сказал я. – Что там говорится о гласе вопиющего в пустыне?
Монах почувствовал себя польщенным и начал цитировать Евангелие от Матфея, где в третьей главе говорится: «В те дни приходит Иоанн Креститель и проповедует в пустыне Иудейской, и говорит: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное. Ибо он тот, о котором сказал пророк Исайя: 'глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему'».
– И что же значат эти слова? – поинтересовался я.
– В этом месте Священного Писания, – сказал монах, подняв кверху указательный палец, – говорится о вавилонском пленении народа Израилева, а глас вопиющего в пустыне символизирует радостную весть в безвыходной ситуации. Из ничего родится новое.
– Ага, – ответил я, совершенно не поняв объяснения.
Не знаю почему, может быть, из-за открытого характера, или же это был знак свыше (иногда даже сомневающемуся приходится благодарить Небо), как бы там ни было, я вдруг рассказал приветливому монаху о своем бегстве из Венеции, хоть и скрыл от него истинную причину побега. Не утаил я и печаль по потерянной дочери, которая стала другой менее чем за один год. Когда я упомянул Симонетту и мою неутолимую любовь к ней, ставшую жертвой ужасных обстоятельств, монах положил правую руку мне на плечо и утешил меня такими словами: люди, предназначенные друг другу, обязательно встречаются снова, пока не исполнится их любовь.
Я недоверчиво кивнул, продолжая описывать прекрасный характер Симонетты, ее искусную игру на лютне. Мне тяжело было думать, что она играет где-то на чужбине для сластолюбивых бездельников.
Точно такую же женщину, заметил монах, он совсем недавно видел в различных трактирах Вероны, где она пела под звуки лютни и за вечер собирала больше монет, чем он между днем Эгидия и Иеронима, за тридцать дней сентября месяца.
Эти слова привели меня в сильнейшее волнение, и я потребовал, чтобы монах отвел меня в тот трактир, где он в последний раз видел лютнистку. Я подробно описал ему внешность Симонетты и спросил, совпадает ли это описание с внешностью той женщины, о которой он говорил. Тут блаженный человек сложил на груди руки и заметил, что монаху заказана услада для глаз и что его обеты воспрещают смотреть на женщину так, как я ее описал. Он смотрел на лютнистку в первую очередь как на творение Божие и при этом совершенно не обратил внимание на ее кожу, волосы и другие части тела.
