слово. По глазам Хатшепсут он вдруг понял, что в покои кто-то вошел, но прежде чем успел обернуться, до его слуха донесся звучный голос фараона:
— Смотри-ка, архитектор моей царственной супруги!
Тут Сененмут повернулся и, следуя обычаю, упал фараону в ноги. Но вместо того, чтобы — по тому же самому обычаю — жестом велеть подданному встать, Тутмос воспользовался положением, дабы сполна вкусить унижение поверженного соперника. Он даже поставил правую ногу на затылок архитектора и язвительно осведомился:
— А не вырубит ли Сененмут, господин западного горизонта, и мне в скале гробницу, глубже, чем все, что до сей поры было создано руками человека?
Сененмут хотел ответить, да только фараон все сильнее давил пятой на его затылок, так что нос и губы молодого человека вот-вот могли расплющиться об пол и он при всем желании не мог произнести ни слова. Хатшепсут, наблюдавшая за уничижительным зрелищем, не выдержала, подошла и оттолкнула Тутмоса. Сененмут вскочил, жадно ловя ртом воздух. Фараон указал ему на дверь, и он мгновенно исчез.
— Слабак твой Сененмут, — усмехнулся Тутмос. — Мямля и трус.
— А ты чего ожидал? Что он вступит с тобой в единоборство подобно лучникам?
— Слабак! — повторил Тутмос и подступил к Хатшепсут, намереваясь взять ее за напудренную розовым тальком грудь.
Хатшепсут отшатнулась.
— Убери от меня свои руки, похотливый урод!
Неистовый крик царицы и яростный блеск ее глаз только сильнее распалили фараона. Он схватил ее за бретель калазириса и сорвал тонкую ткань — Хатшепсут стояла перед ним обнаженная. Грубым движением он прижал ее к себе.
— Ты — Лучшая по благородству, — тяжело дыша, прохрипел Тутмос, — и по священному закону моя главная жена.
Хатшепсут попыталась высвободиться.
— Закон обязывает меня рожать детей царю Верхнего и Нижнего Египта, но не исполнять его прихоти, как только ему заблагорассудится. Бери любую из твоих услужливых потаскух, которые вопят от радости, когда твое копье вонзается в них.
— Но я хочу тебя, Ту, что объемлет Амон! Тебя, и никакую другую!
Хатшепсут рванулась и выскользнула из его объятий. Она резво побежала прочь, но поскользнулась на мраморном полу дворца и упала. Тутмос не спеша приближался к ней. Опершись на правый локоть, левой рукой заслоняя лицо, царица попыталась отползти. Фараон загонял ее в угол, где со стен свисали ползучие растения. Отступать дальше было некуда.
Мерзкий обелиск фараона победоносно торчал под его кожаным схенти. Тутмос заметил в глазах Хатшепсут отвращение и ненависть, и его губы растянулись в ухмылке. В один прыжок он уже был подле нее и поставил свою стопу меж ее ляжек. Их взгляды скрестились, мрачные и враждебные, и они смотрели друг на друга, как Сет на змея Апопа.
«Может, у тебя и больше власти, — говорил взгляд фараона, — но я сильнее. Мощь в моих руках крепка, как у быка, она заставит тебя покориться и визжать, как тысячи кошек в храме Бастет в Бубастисе. Знаю, что ты меня презираешь — и сейчас, возможно, сильнее, чем прежде, — но меня это не волнует. Я — Аакхе-перенкара, господин Обеих стран, попирающий своими сандалиями всех врагов. Я — Тутмос, которому открываются врата горизонта. Я собственными глазами лицезрел откровение бога. Я — Амон-Ра Хорахте на троне Гора, и я подчиню тебя моей воле. Ибо ты всего лишь женщина, а посему не достойна даже целовать мне ноги, как каждое утро делают слуги мои, приветствуя своего господина. И единственное, что достойно в тебе внимания, — это твои благоуханные ножны, которые созданы Амоном для моего блистательного меча».
Хатшепсут, вжимаясь в гладкий мрамор тем сильнее, чем ниже нависал над ней фараон, тихонько поскуливала. Большего даже в этот роковой момент ей не позволяла гордость. Конечно, она могла бы позвать на помощь верного нубийца Нехси, но одна мысль о том, что раб увидит ее в таком униженном положении, не давала ей разомкнуть уст. Да и что смог бы сделать Нехси? Наброситься на своего повелителя?
— Свинья! — сдавленно всхлипывала Хатшепсут. — Ты свинья!
— Ничего обидного в этом не вижу, — нарочито спокойно возразил Тутмос. — Вспомни, наш отец носил амулет в виде свиньи. Он верил, что она приносила ему удачу, как сама богиня Нут, принявшая облик свиньи.
Надменные поучения фараона оскорбили Хатшепсут куда больше, чем грубое насилие: тем самым он доказывал, что его сила не только в могуществе рук — он имел власть над ней и даже сейчас мог оставаться высокомерным и невозмутимым.
«Вот, ты победил меня! — хотелось ей бросить ему в лицо. — Вот я перед тобой, мои бедра, мое лоно, мои груди. Вот в твоих руках Хатшепсут, сестра и главная царская жена! Так бери же меня!» И мысль о насилии, которое учинял над ней Тутмос, странным образом доставила ей удовольствие. Но Хатшепсут не закричала, не заговорила, только постанывала.
Внезапно, будто во сне наяву, лоснящееся тело фараона раздалось, покрылось лохматой шерстью. Бритая голова обросла космами, мгновенно изменив форму и превратившись в вытянутую морду с раздувающимися ноздрями; по обеим сторонам лба выросли покрытые желтыми пятнами рога с муаровой чернотой у основания. Глаза, прежде длинные узкие щелочки, расширились до огромных стеклянных шаров, похожих на те, из горного хрусталя, которыми она упоенно играла в детстве. Перед ней явился во плоти неистовый Апис, дикий бык из Мемфиса, которого никому не укротить. Его неистово вздыбленный, пылающий багрянцем фаллос подступал все ближе и ближе, чтобы вонзиться в нее, беспощадно, подобно жрецу, приносящему жертву.
Хатшепсут почувствовала, как пламенеющий меч воткнулся в ее лоно и пробуравил его, войдя по рукоять, потом снова и снова, а она впивалась ногтями в косматую шерсть Аписа. О нет, она не сопротивлялась. Во-первых, потому что ничего этим не добилась бы, а во-вторых, ей вдруг пришло в голову, что в это мгновение она может зачать благословенного Гора. Да будет так по священной воле Мина!
В какой-то момент — Хатшепсут не могла бы сказать, сколько времени она блуждала в своих видениях, — бык отпустил ее, с трудом высвободившись из ее тугой плоти, оставляя за собой острый запах излившегося семени и пота. И далеко не сразу до ее помутненного сознания дошло, что с внутреннего двора доносятся истошные вопли: «Пожар!!! Храм Амона горит!»
Длинная цепочка людей растянулась от берега Нила до храма в Карнаке. Мешки из козьих шкур и деревянные бадьи, наполненные водой Великой реки, переходили из рук в руки, но под конец в них оставались лишь жалкие капли.
В сопровождении Юи, своей служанки, Хатшепсут прорвала людскую цепь, чтобы посмотреть, что случилось. Ее волосы спутанными прядями свисали на лицо, калазирис был небрежно накинут, — но в этой суете никто не обращал внимания на необычный внешний вид царицы.
Через огромные врата с величественными пилонами, вводящими в храм, пилонами, воздвигнутыми еще отцом Хатшепсут, валили белесо-желтые клубы, подобные тем, что поднимаются над водами Нила, когда наступает время Восходов Перет. Прорвавшись сквозь орущую, беспорядочно мечущуюся толпу, Хатшепсут вошла в длинный колонный зал, место величественных религиозных шествий. Все как обычно: из-за едкого шлейфа воскурений атмосфера в переднем зале была жутковатой. Устремленные к небесам колонны казались здесь почти невидимыми, лишь капители в форме лотоса время от времени выплывали из дыма, чтобы в следующее мгновение снова скрыться.
— Остановитесь перед огнем богов! — воскликнул возникший перед женщинами Минхотеп, управитель царского дома и начальник церемоний. Его плиссированный схенти был опален, а потный обнаженный торс покрыт налипшей копотью. — Ни шагу дальше! Позади второго пилона горят балки свода и пол под ногами!
— Как может гореть камень? — раздраженно воскликнула Хатшепсут.
— Сам бы не поверил, если бы не видел собственными глазами! — ответил Минхотеп.
Двое жрецов Пер Нетер, служителей храма, вытащили через портал жалкое подобие человека и
