ладью Усертхатамон и покидал храм Карнака, чтобы посетить свой «южный гарем» в Луксоре. И по всему пути, как только статуя из черного гранита, сокрытая от глаз простых смертных, появлялась на золотой барке с бараньими головами на носу и корме, люди падали перед богом ниц и начищали о песок лбы.
Жрецы в леопардовых шкурах отбивали в литавры ритм для храмовых музыкантов, а певицы Амона в длинных прозрачных одеждах отвечали им хором высоких голосов, исполнявших единственный гимн: «Амон, священны твои шаги! Амон, священны твои шаги!»
Систры звучали звонко, подобно упряжи азиатских коней, трубачи раздували щеки, как лягушки, чернокожие танцовщицы кружились в своих белых покрывалах, так что были видны их гибкие тела, а пленники из племен девяти луков, скованные друг с другом цепью, проделывали путь на четырех конечностях, словно псы.
За первой церемониальной баркой со статуей Амона, которую несли тридцать бритоголовых жрецов, следовала вторая, поменьше, со статуей Мут, а за ней — третья, с небольшим изваянием Хонсу. Только жрецам Амона, знатнейшим людям царства и главной жене фараона дозволялось принимать участие в праздничном шествии. Придворные, чиновники и даже царское семейство толпились в передних рядах по обе стороны дороги.
Хатшепсут вышагивала за священными барками в пшенте, двойной царской короне Верхнего и Нижнего Египта на тщательно убранной прическе. По левую руку от нее шел Хапусенеб, меченый верховный жрец, прячущий свое изуродованное лицо под головой леопардовой шкуры. По правую, на два шага позади, — Сененмут, советник и управитель дома царицы.
Важно шествуя, Хатшепсут касалась золотым скипетром жертвенных даров на алтарях вдоль дороги: разрубленных на четвертины волов, щипаных гусей, фруктов и редкостных цветов; были здесь молоко, любимый жертвенный напиток Амона, ладан, мирра и благовония из отдаленных провинций. Люди радовались, видя царицу, и кричали:
— Смотрите, наша повелительница сопровождает отца своего Амона к его «южному гарему»!
Вряд ли кто из многочисленной ликующей толпы замечал, как царица время от времени несмело касалась руки Сененмута, ища поддержки. А Сененмут на мгновение крепко сжимал руку возлюбленной, вселяя в нее мужество тихими словами:
— Бог Турн приготовил тебя, Геб же избрал в преемницы. Ты взойдешь на трон твоего божественного отца и будешь править Обеими странами.
Хатшепсут едва заметно улыбалась, ступая своими ногами в высоко зашнурованных сандалиях по белоснежным лепесткам лотосов, и в сердце ее крепла уверенность, что недалек тот день, когда она отпразднует триумф подобно Гору, одержавшему победу над Сетом и его демонами. Лицо ее светилось от осознания своей божественности.
Хапусенеб внезапно остановился и бросил на царицу презрительный взгляд, будто отгадал ее мысли, но тут же снова, с трудом волоча ноги, продолжил шествие. Первый жрец — царица знала это наверняка — был самым большим препятствием на ее пути к трону. Если она и боялась кого-нибудь на земле, то, конечно, Хапусенеба. Верховный жрец умел лицемерить, как кошка, и жалить, как змея. И враждовать с ним значило нацелить стрелу в собственный глаз.
Пока царица, едва шевеля губами, молилась Амону, чтобы он, миллионы лет определявший ход вещей, услышал ее неотступные просьбы и дал ей взойти на трон Обеих земель, песнопения и танцы постепенно затихли. Музыканты опустили свои инструменты, а носители барок застыли, будто пораженные молнией.
Хатшепсут почувствовала, что все взоры устремились к ней, и робко нащупала руку Сененмута. Из толпы выступил Неферабет, писец фараона, подошел к царице и молвил:
— О, Лучшая по благородству, Та, которую объемлет Амон, пни меня, как безродного пса, прибей, как раба, ткни носом в собственные экскременты — все это заслужил я за весть, что принес тебе: фараон Тутмос, твой супруг, отошел к богам. Устремленный подобно дикому гусю, спускается он ныне в царство Осириса. Царь Тутмос — да живет он вечно!
Царица, казалось, не восприняла эту весть. Ее снедали иные мысли: «Разве сама я не Гор? Разве не храню в себе семя божественности? Бог Ра в голове моей, я вижу, как дальние земли простираются передо мной, как я повелеваю войскам штурмовать крепости, как сечет мой меч там, где должно. Я — львиноголовый бог Ра, я — Гор, мститель за отца моего Амона!»
Однако все это она произнесла лишь в мыслях своих, ни слова не вымолвив вслух. И пока царица молчала, Хапусенеб, меченый жрец, возвысил свой голос:
— Смотрите, вон знак бога! Амон в священной барке остановился перед избранным! Вон он, избранный наследник фараона!
Те в толпе, кто занимал задние ряды вдоль дороги, вставали на цыпочки и вытягивали шеи, другие карабкались на деревья, а тех, кто не мог узреть, где остановился бог Амон, достигали голоса, распространявшиеся, как пожар: «Амон, властитель Карнака, остановился перед Тутмосом, сыном Исиды, гусенком в гнезде матери!»
Хатшепсут очнулась, словно от кошмарного сна. Она была готова взвыть от ярости, заклеймить позором, обвиняя их в заговоре, но Сененмут положил обе ладони на ее плечи, чтобы унять безрассудный гнев. И пока малолетний Тутмос с локоном юности лежал во прахе перед Амоном, жрецы, до сей поры державшиеся в тени, притащили из пустыни телят и дичь, чтобы возжечь их на алтаре в подношение богу Обоих горизонтов в его непостижимом плавании. Хапусенеб возложил венец с уреем на голову ребенка и провозгласил всем обитателям Обеих земель:
— Отец твой Амон-Ра Хорахте возводит тебя на трон Гора. Так владей же Обеими странами, как владел ими Аахеперенра!
При этом взоры Исиды и Хатшепсут скрестились, и говорили они больше, чем позволяли короткие мгновения. Уже много лет главная царская супруга умело избегала служанку Исиду. Она не садилась за один стол с Исидой, если по воле фараона ту звали к трапезе. Она не только презирала соперницу, но и устраивала все так, будто той вовсе не существует. И если наложница, несмотря на искреннюю привязанность фараона, никогда не появлялась с ним публично, то это было только заслугой Хатшепсут, которая использовала малейший повод, чтобы поставить низкородную на место. Вот так и повелось, что главная супруга царя появлялась даже на самом незначительном празднике или торжестве исключительно ради того, чтобы Исида не заняла там ее место. Однако для народа это жесткое соперничество так и осталось тайной, народ ценил приветливость и ласку царицы.
«Ну, и чего теперь стоит кровь солнца в твоих жилах, когда Хатхор отказала тебе в желанном Горе? — казалось, насмехался взгляд Исиды. — Я, женщина из низов, наделенная невзрачной внешностью, однажды раздвинула ноги перед божественным фараоном, и из моего чрева вышел Гор, который отныне будет править царством! О, мудрость Тота! Так кто же из нас победил?»
Хатшепсут, несомненно, поняла каждое из невысказанных слов. Ее глаза сверкали подобно драгоценным черным камням пустыни, а взор метал отравленные стрелы с силой певучей тетивы, которые, если бы могли, на месте поразили бы мать Тутмоса.
И ее молчаливый ответ, также не укрывшийся от Исиды, гласил: «Ошибаешься, недостойная, если думаешь, что Хатшепсут повержена. Семь раз нет! Отец мой небесный Амон породил меня не того ради, чтобы я отдала корону Верхнего и Нижнего Египта какому-то ублюдку, еще не сбрившему детский локон. Смотри на меня: мою голову венчает корона и в руке моей скипетр. Я, Хатшепсут, Та, которую объемлет Амон, и есть фараон!»
И тут напряженную тишину прорезал голос верховного жреца, терзавший слух царицы подобно тому, как колючки пустыни терзают тело.
— Привет тебе, господин Обеих стран! — обратился Хапусенеб к Тутмосу и торжественно возвестил: — Ты, сын Ра, — правитель Фив!
Фиванцы поначалу робко, потом все громче и громче начали возносить хвалу новому царю, а когда жрецы подняли мальчика на свои плечи, ликованию не было конца. Хатшепсут зажала уши руками, а глаза ее наполнились слезами бессильного гнева.
Время Половодья сменилось мягким сезоном Восходов, и плодородные земли наполнились людом в эти неумолимо укорачивающиеся дни. Фараона Тутмоса упокоили в гробнице Хатшепсут, которую Сененмут
