Что же открыл нам Микеланджело, этот гениальный дьявол, что написал невидимыми чернилами на своих фресках? Скрывался ли среди аллегорических фигур Антихрист? Что значит буква «А» на пергаменте в руках у пророка Иоиля, столь похожего на Браманте?[40] Что символизирует ангел, поджигающий лапу эритрейской сивиллы, которая, по-видимому, и предсказала Страшный суд? Красивая, в богатых одеждах, она задумчиво листает книгу, так же как и сивилла из Кум. Та старше остальных, но выглядит еще величественнее. Она тоже ищет истину в позеленевшем от времени фолианте. А пророк Иезекииль… Что скрывают буквы «L» и «U» на его свитке? Или божественное знание кроется в тексте, который изучает Даниил?
Какую чудесную тайну хранит дельфийская сивилла? На что указывает ее робкий взгляд?
Продолжая свой путь по тускло освещенным коридорам, ведущим в Сикстинскую капеллу, кардинал наконец припомнил образ пророка Иеремии – трагично-меланхоличный. Микеланджело в нем явно отобразил себя самого: черные приподнятые брови, длинный нос, подбородок и уста, прикрытые ладонями. Пророк удручен и подавлен грузом истинного знания. Именно там, в вышине, над Страшным судом, разгадка тайны! Кардинал ускорил шаг.
Преждевременно состарившийся, сидел он там, мучась от безысходности, познав истину. Широкой спиной он прикрывал две загадочные фигуры. Та, что слева, до странности походила на дельфийскую сивиллу, только постаревшую. Она с гримасой боли на лице отворачивалась. Справа – молодой и полный сил человек, в профиль напоминавший монаха Савонаролу. Намек? Но на что?
Отдуваясь, кардинал устремился вниз по каменной лестнице и осторожно, словно не желая нарушать покой капеллы, открыл правую створку двери. Лучи ноябрьского солнца проникали через высокие окна, заставляя сверкать и искриться геометрический рисунок пола. На творение Микеланджело ложилась мягкая тень, видны были лишь некоторые элементы изображения: там протягивалась рука, тут мелькали почти неразличимые черты лица. Он засомневался, нужно ли включать освещение. Заставить яркие лампы направить потоки света от окон на пол, который отбросит искусственный свет на потолок так же, как это происходит с естественным освещением?
Включение прожекторов чем-то напоминало сотворение мира, как это описано в Книге Бытия, Первой книге Моисея. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью.
Перед мраморным нефом взгляд кардинала невольно обратился вверх, на тысячу раз виденное творение художника: на пророка Иоанна, провозвестника Мессии; на Бога, создающего звезды и растения, отделяющего свет от тьмы и воду – от суши, дающего жизнь Адаму, дотрагиваясь до него своим перстом; на Еву; на чету, поддавшуюся искушению змия. Кардинал от напряжения почувствовал боль в затылке и отступил на несколько шагов назад, не отводя взора от свода. Вспомнилась строка из письма Микеланджело о том, что папы, ослепленные собственной гордыней, величественно смотрят прямо перед собой вместо того, чтобы поднять крепколобые головы, посмотреть – и увидеть. В его поле зрения попал Ной, приносящий жертву после спасения от потопа. Изображение самого потопа, а затем и плывущая по воде крепость, корыстные и эгоистичные люди на необитаемом острове. Никому не будет дан шанс на спасение, даже самым смелым и любящим.
Кардинал затаил дыхание. Как часто он вглядывался в роспись, пытался истолковать ее; однако не замечал раньше, что хронология сотворения мира была обратной, Почему Микеланджело поместил благодарственное жертвоприношение до потопа? Книга Бытия 8:20: «И устроил Ной жертвенник Господу; и взял из всякого скота чистого и из всех птиц чистых и принес во всесожжение на жертвеннике». Книга Бытия 7:7: «И вошел Ной и сыновья его, и жена его, и жены сынов его с ним в ковчег от вод потопа». Неожиданно сюжет о Ное завершается его опьянением: он лежит в своем шатре пьяный от вина, он почти незаметен за Симом и Иафетом, лиц которых не видно, а сын Хам над ним насмехается.
Очевидно, Микеланджело начал с этой страницы свой цикл, для того чтобы противопоставить его сотворению мира. Казалось, что сделано это намеренно. Ведь флорентиец не мог ошибиться, так как прекрасно знал Ветхий Завет. К Новому же Завету относился с непонятной сдержанностью, почти не признавал его. И внимательный наблюдатель разочарованно заметил бы, что Микеланджело на стенах капеллы доверил отобразить Новый Завет другим художникам: Перуджино [41] – крещение Христа, Гирландайо[42] – воззвание апостолов, Росселли[43] – Тайную вечерю и Нагорную проповедь, Боттичелли[44] – искушение Христа. Микеланджело не воспринимал образ Иисуса Христа.
Здесь, в Сикстинской капелле, есть всего лишь одно изображение Христа, созданное рукой Микеланджело, – Судии на Страшном суде. Кардинал медленно приблизился к высокой стене, голубой цвет которой вызывал ощущение потока воздуха. Любого, кто подходил к картине Апокалипсиса, казалось, затягивало в эту воронку урагана, кружило и наполняло ужасом – тем большим, чем дольше человек смотрел на изображение. Но чем ближе кардинал подходил к фреске, тем спокойнее ему становилось, как на росписи Микеланджело сдержаннее становился облик библейских персонажей по мере приближения к Судье. Соотносим ли был этот мощный колосс, способный низвергнуть Голиафа, с традиционным церковным образом Христа, восставшим для того, чтобы предать человечество суду? Был ли это божественный образ, произнесший Нагорную проповедь – «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят»?
Сотни лет до и после Микеланджело Христос изображался смиренным и милосердным. Тысячелетиями создавался святой, вечный образ. Кардинал стоял на первой ступени алтаря. Даже мягкий искусственный свет не мог придать
Кардинал покинул капеллу через ту же дверь, в которую вошел. Он вновь поднимался вверх по лестнице так быстро, что у него голова пошла крутом. Впрочем, он отыскал бы тут дорогу и с закрытыми глазами. Но никогда этот путь не казался ему таким долгим, изнурительным и загадочным. В голове гудело так, словно несметное количество труб органа пытались заглушить одна другую. И сам того не желая, как бы услышав внутри себя неведомый голос, Еллинек вспомнил слова Откровения:
И прислушиваясь, не прозвучит ли голос снова, кардинал опять оказался перед черной дверью архива. Она была заперта, и он постучал в нее так сильно, что заболели руки. Утомившись, он наконец замер и прислушался.
И вновь послышался голос, промолвивший слова из Откровения Иоанна. Раздавались они четко, но как бы из небытия. Голос произнес: «Пойди, возьми раскрытую книжку из руки Ангела, стоящего на море и на земле». И Ангел сказал: «Возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед». И далее – безмолвие.
Утром, около половины пятого, один из служек нашел кардинала у входа в архив Ватикана. Тот еще дышал.
На следующий день после крещения
В молочно-белом тумане кардинал различил какое-то движение. Постепенно пелена ушла, голоса стали различимыми, и Еллинек ответил на настойчивый вопрос:
