— Исчезла? Что значит 'исчезла'? — пробормотал Леберехт.
Марта объяснила, что Софи в последний раз видели вчера рано утром; с тех пор она словно сквозь землю провалилась. Постель ее осталась нетронутой, пожитки в сундуке — тоже.
Леберехт вскочил. Господи! Ну почему он вчера не был рядом с сестрой? Почему он не поговорил с ней? Он ведь знал, что у нее нет никого, с кем она могла бы поговорить!
Первой его реакцией была мысль: 'К реке!' В дни более счастливые, будучи еще ребенком, он часто наблюдал за Софи, когда она стояла на мосту, что вел от ратуши на реке к другому берегу, и смотрела вниз, на водовороты и потоки, которые вихрились здесь, словно вызванные водяными духами, время от времени исчезая на расстоянии брошенного камня. На его вопросы Софи отвечала, что ведет разговор с нимфами, которые иногда появляются из реки. Леберехт отмахивался от ее слов как от мечтательных глупостей маленькой девочки, но теперь они сразу вспомнились ему.
Розыски Софи продолжались целый день. Мужчины, вооружившись шестами, прочесывали берег, плавали на лодке по реке — все напрасно. Леберехт целый день простоял, не сходя с того места, где Софи часто смотрела на водяных духов. Он любил свою сестру, но с тех пор, как она превратилась в великаншу, все чаще избегал ее. И теперь он упрекал себя за это.
Он жалел Софи. Самого себя Леберехту было не жаль, хотя он и имел для этого все основания. Он верил в неотвратимость судьбы, как ее толковали древние греки, и даже всесилие звезд, провозглашенное личным врачом Карла IX Нострадамусом, не казалось ему ошибочным. Это утешало его.
Погрузившись в созерцание бурного течения реки и появившегося среди вод образа сестры, когда она была еще девочкой, Леберехт услышал голос. Он узнал его высокий мальчишеский тембр.
— Мне очень жаль, — вымолвил голос.
Леберехт обернулся. Перед ним стояла Фридерика. Он узнал ее тотчас же, хотя внешний вид девушки по сравнению с прошлым вечером изменился полностью. В глаза бросались ее густые темные волосы, которые теперь были разделены посередине пробором и собраны в большой узел на затылке. Грубое длинное платье с гладкой зеленой накидкой не позволяло разглядеть изящную фигуру, которую Фридерика еще вчера выставляла напоказ.
— Мне очень жаль, — повторила она и при этом склонила голову набок.
В тот момент Леберехт не мог выразить своих чувств словами, но он был уверен, что участие ее было искренним.
— Откуда ты знаешь? — пробормотал он, смущенный и одновременно счастливый, оттого что она заговорила с ним.
— Все только и говорят о большом несчастье, и когда я увидела тебя стоящим здесь, мне сразу вспомнилось твое имя. Карвакки вчера называл мне его. Он рассказал, что случилось с твоим отцом. — С этими словами девушка украдкой перекрестилась.
С моста была видна баржа, на которой Фридерика скрылась прошлой ночью. Леберехт кивнул в ее сторону и, пытаясь переменить тему, сказал:
— Ты живешь там, на барже.
Фридерика улыбнулась.
— Карвакки — болтливая баба. Ничего не способен держать при себе.
— Я узнал это не от Карвакки.
— А откуда же?
Юноша подумал, стоит ли говорить правду, но, решив, что раз уж он и так проболтался, ответил:
— Нынешней ночью, когда ты покидала 'Кружку', я следовал за тобой по городу. Но мне не хватило смелости заговорить с тобой.
Тут красавица рассмеялась, и он увидел ее белоснежные зубы.
— Смешно! Ты — первый робкий мужчина, которого я встречаю. — Затем она посмотрела по сторонам, не наблюдает ли кто за ней, и взяла его за руку. — Ты мне нравишься, Леберехт. Если хочешь, мы можем быть друзьями.
'Святая Дева Мария! — пронеслось у него в голове. — Вот подходит такая красивая девушка, улыбается и говорит, что мы можем быть друзьями!' Леберехт хотел быть ей не другом, а возлюбленным! Ему хотелось обнять ее и поцеловать, но — ради всего святого! — не быть ее другом, как Карвакки или другие, лежавшие у ее ног в 'Кружке', когда она пела.
Леберехт, не совладав с собой, вырвал свою руку и смущенно уставился в землю.
— У тебя… много друзей, правда? — спросил он.
— Да, друзей много, причем повсюду — и в Вюрцбурге, и во Франкфурте, и в Майнце, и в Кобленце, и в Кельне… Даже в Нидерландах, везде, где швартуется наша старая баржа.
Раскрепощенность, с которой говорила Фридерика, привела Леберехта в ярость. Ему казалось, что она шутит над ним. Разве не видит она, что его чувства более чем дружеские?
Разумеется, в этой ситуации надо было признаться ей в любви, но Леберехт боялся получить отказ. Он не хотел выглядеть глупым мальчишкой, не хотел быть высмеянным или испытать сочувствие. Нет, боль он вынесет, но только не сочувствие. Это ранило его гордость, единственное украшение бедности, унаследованное им от отца.
— И когда же продолжится поездка? — поинтересовался Леберехт с подчеркнутым равнодушием.
Фридерика взглянула на небо.
— Мой отец ждет дождя. Вот уже три луны с неба не упало ни капли. Река обмелела, она не пропустит нас. Если бы я сама не зарабатывала на жизнь, мы бы давно уже умерли с голоду.
— Сколько человек живет на барже?
— Только мой отец и я. Мать умерла при моем рождении. Здесь иногда говорят: 'Слишком решительно взялась за дело'.
Леберехт внимательно рассматривал изящную девушку. Он не мог представить, как эта красавица могла крепить жесткие канаты, чинить грубое полотно парусов или чистить настил баржи.
Между тем на мосту собиралось все больше зевак, которые жадно следили за поисками в реке.
— Пожалуй, лучше, чтобы нас не видели вместе, — заметила Фридерика и, бегло кивнув, поспешила прочь.
В тот же миг с реки донеслись крики: 'Сюда! Сюда!' Двое мужчин из лодки, которая была пришвартована у крайней опоры моста, тыкали длинными крючьями в воде и звали подмогу. Наконец к ним подоспела вторая лодка с тремя членами экипажа.
Под подбадривающие крики зевак пятеро мужчин начали тянуть со дна реки тяжелое тело; но когда они подняли его на поверхность, вокруг распространился ужас: на крюке висел раздутый труп коровы, который, очевидно, находился под водой уже год.
Когда же мужчины попытались погрузить свою находку в лодку, несколько женщин закричали от страха и прижали к себе головы своих детей, чтобы избавить их от жуткого зрелища: труп коровы под собственным весом и весом воды, которой он напитался, вдруг разорвался посередине, да так, что внутренности вывалились наружу и плюхнулись в воду.
Леберехт убежал с берега и последующие два дня отказывался от любой пищи; целые дни он проводил на лесах Адамовых врат в соборе. С помощью резца, тяжелого деревянного молота и длинного лома юноша пытался извлечь из кладки камни декоративного бордюра, украшавшего арку. Влажная зима прошедшего года и поздние морозы разорвали рыхлый песчаник карниза в местах соприкосновения камней, а последующая сухость все только усугубила.
— Песчаник, — говорил Карвакки, наблюдавший за работой с высоты, — как строительный материал не годится для вечности, а уж франкский песчаник — тем паче. Не думаю, что собор простоит хотя бы пятьсот лет, если только не заменять каждый камень новым.
Леберехт не позволял себе прервать работу и, пока мастер говорил, вгонял свой резец в каменную кладку. За последние несколько дней оба едва ли обменялись хоть одним словом; это было необычно, по крайней мере для Леберехта, который всегда искал разговора с мастером. И конечно, его молчаливость не осталась незамеченной Карвакки. Он пристально вглядывался в ученика: тот явно страдал. Мастер и сам слишком хорошо знал власть резца, с помощью которого можно было загонять в мрамор, известняк и песчаник свои страсти, страдания и страхи. Поэтому он предоставил юноше свободу действий. Но когда с наступлением темноты Леберехт спустился с лесов, тот, ожидая его внизу, спросил:
