Тайна предсказания

То, что делало герметические труды столь достойными преследований со стороны инквизиции, были диалоги, из которых состояло большинство книг. Разговоры между Гермесом Трисмегистом (таково было греческое имя египетского бога Тота) и его сыном или учеником Асклепием (тоже языческим богом) были умны и назидательны и вполне могли посеять сомнения в благочестивой христианской вере.

В этих трудах Леберехт впервые столкнулся с наукой о звездах, которая по воле одних называлась астрономией, по воле других — астрологией, что в первом случае означало 'учение о закономерностях звездного неба', а во втором — 'учение о движении небесных тел'. Однако до различий между астрономией и астрологией никто так и не сумел докопаться.

Эти запретные плоды с древа познания показались ему в конце концов соблазнительнее, чем напрасные попытки исследовать зло в монашеской душе, так что Леберехт с пламенным рвением погрузился в бездны науки, которую святоши считали работой дьявола, а пилигримы, мечась между философией и геометрией, — все же венцом человеческого духа. Что значила наука о травах и мазях или наука о теле по сравнению с учением, основным предметом которого были сотворение Земли и ее конец в Судный день, а также движение небесных тел, управляющих нашей судьбой?

Наставником Леберехта в его бастионах из книг и пергаментов стал доктор теологии, философии и юриспруденции из Кузы на Мозеле, носивший имя Кребс, но позже, как декан монастыря, старший пастор, кардинал и Legatus Urbis Папы Римского, возведенный в дворянское звание и получивший имя Кузанский. О нем Леберехт слышал еще от своего отца, но скорее как о защитнике веры. Теперь же юноша установил, что от умных книг, написанных тем самым Николаем Кузанским, у христиан волосы стали бы дыбом — так, во всяком случае, он понял их содержание. К счастью, лишь немногие понимали философские трактаты Кузанского, и — возможно, потому что написаны они были по-латыни, — их содержание осталось скрыто даже от Папы, но, прежде всего, от членов трибунала, которые не распознали их взрывоопасность: например, философ утверждал, что мир относится к Богу так же, как ряд чисел. Мир, согласно образованному доктору теологии, есть проявление Бога, ограниченный максимум, абсолютный минимум или потенциальная бесконечность. Но Бог — несравнимое 'развертывание' мира, абсолютный максимум и актуальная бесконечность.

Об этом надо было думать ночи напролет, и в первый раз Леберехт усомнился в своем рассудке, поскольку до этого он понимал содержание каждой книги из монастырской библиотеки. Да и другие писания, вышедшие из-под пера мозельского мужа, ни в коем случае не сбивали его с толку, даже книжка с множество раз цитируемым заголовком 'De docta ignoranta', что означало 'Об ученом незнании', оказавшаяся чем-то совершенно неожиданным. Здесь Николай Кузанский исследовал — впрочем, в рамках всеобщих проблем — познание астрономии и объяснение Вселенной и поднимал волнующий вопрос о том, не вращается ли Земля вокруг себя самой, не является ли она своего рода периферийным явлением, а не центром Вселенной? Отче Всемогущий! И это писал почти сто лет назад главный викарий Папы, наместника Божьего на земле! Папский ученый не выказывал никакой боязни, открыто поощряя астрономов, физиков и географов заново исследовать процесс сотворения мира, и при этом придерживался правил математики и физики, а не стародавней догматики Ветхого Завета!

Двадцать семь дней, а нередко и ночей, Леберехт — один-одинешенек! — провел в библиотеке, укрывшись от всех искушений мира. Вопреки опасениям монахов черная смерть вторично не простерла свою руку над монастырем, что аббат Люций воспринял как знак свыше. Брат Мельхиор, конечно же, навлек на себя гнев Всевышнего, даже если никто не знал о его тайном грехе.

На самом деле после смерти Мельхиора братья избегали друг друга и вели себя, как кошка с собакой. На следующий день к молитве в мрачной церкви сошлись не более четырех монахов, и те не заняли места, как водится, на хорах, которые со своими шкафообразными сиденьями способствовали молитве, но каждый преклонил колена в стороне от других, чтобы после совершения молитвы разойтись поодиночке.

Избегали монахи и трапезной, где брат Мельхиор нашел свою смерть. И хотя брат Фридеманн с промежутком в три дня совершил троекратный обход помещения с ладаном, никто из монахов не решился переступить порог трапезной. Вместо этого брат повар и его молодой послушник ежедневно разносили пищу и оставляли ее у дверей келий. По сравнению с частными домами города монахи в монастыре не страдали от голода. Аббатство располагало запасами, хранившимися в подвалах и погребах, на многие годы.

Об упорядоченной монастырской жизни теперь не могло быть и речи. Никто не знал, где и как проводят монахи свое время. Бывало, что проходило несколько дней, прежде чем Леберехт встречал кого- нибудь из братьев, но и тогда вряд ли можно было говорить о встрече, поскольку монахи, словно зловещие тени, скользили по коридорам и бесшумно скрывались за одной из многочисленных дверей, не сказав ни слова.

В один из этих бесконечных дней, где-то между Днем обращения Павла [36] и Праздником очищения Марии^[37] (точное представление о календаре Леберехт давно уже потерял), в библиотеку неожиданно зашел монах. Это был отец Эммерам, белобородый старец со зрительным камнем, которого он увидел в день своего прибытия, но с которым еще ни разу не вступал в разговор.

Опасаясь, что слабовидящий старец не заметит его, Леберехт откашлялся, чтобы предупредить монаха.

— Laudetur, — пробормотал брат Эммерам, заметив Леберехта. Среди братии обыкновением было проглатывать следующую часть приветствия, а именно 'Jesus Christus', поскольку и без того все знали, о ком речь.

— In aeternum, — ответил Леберехт, так же естественно.

Лишь теперь, казалось, Эммерам узнал юношу, так как он с удивлением воскликнул:

— Ах, это ты, пришелец!

Леберехт смущенно пожал плечами и улыбнулся.

— За четыре недели вы — первый, кто сюда заглянул. Я проводил здесь все время и изучал самые захватывающие книги.

Старый Эммерам взялся обеими руками за свою белую бороду и разгладил ее по черной сутане. Он улыбался, словно это действие доставляло ему телесное удовольствие.

— Тебе, без сомнения, выпал лучший жребий, сын мой, — мягко произнес он. — Ты — умная голова. Брат Лютгер рассказывал, что ты овладел древними языками и геометрией так же хорошо, как и твой отец Адам. Его очень любили. — Старец перекрестился.

— А где брат Лютгер? — поинтересовался Леберехт. — Я уже несколько недель не видел его.

— Одному Богу известно, — ответил Эммерам. — Ты не первый, кто задает этот вопрос.

— Может, он…

— Я не верю в это, — прервал его старец. — Уже на следующий день после смерти Мельхиора миска Лютгера осталась нетронутой. Но одно из окон, выходящих на север, было открыто, хотя незадолго до этого его забили.

— Он покончил с жизнью?

— Лютгер? С чего бы? Это трудно себе представить, мой юный друг! Брат Лютгер не тот человек, чтобы согрешить, лишив себя жизни. Для него земная жизнь имеет слишком большое значение. Нет, Лютгер всегда вел две жизни: одну — в монастыре, причем чрезвычайно образцовую, а другую — за его пределами. Ну, да не мне тебе это объяснять.

— Как? Вы знали?

Тут старец рассмеялся, и это означало, что на сей раз брат Эммерам улыбался не только губами, но и глазами — при этом его древнее морщинистое лицо разом обрело что-то молодое.

— Я вдвое старше Лютгера, а потому вдвое мудрее. В этом мы отличаемся друг от друга. Пойми меня правильно, Лютгер относится к тем собратьям, к которым я питаю склонность. Он намного умнее, чем большинство других, а его вера не лицемерна. Но это не исключает того, что есть еще более умные, чем он.

Старый, белый как лунь брат произнес это без укора в голосе, как бы между прочим, а затем удалился, чтобы исследовать стеллажи по левую руку от входа. В поисках одного из фолиантов, что хранились под рубрикой 'Herbarum', т. е. 'Травы', Эммерам вооружился зрительным камнем, и Леберехт, наблюдавший за старцем, спросил, не нужно ли ему помочь найти определенный труд, ведь он за