жокея как способ самовыражения, словно это могло помочь с торговлей голоискусством. Но даже он должен был сознавать — признавать, — что все сильнее отстает от желторотых выскочек и не сумеет их обойти. Ты, конечно, пыталась урезонить его согласиться на роль программиста вроде себя — и с охотой поделилась бы премудростями своей работы, — хотя бы на время, пока не оправится после того налета. Это дало бы ему возможность расквитаться с долгами, а он и тебе задолжал кое-что. Но брат ответил отказом: «Я же там изведусь от скуки, не помру (если бы!), а именно изведусь».
Потом ты прошла в ванную комнату, уставилась на допотопное зеркало, отбросила голограмму, и вот уже вас стало четверо: двое пристально смотрели в зеркало на двоих других. Нахмурив лоб, ты видела перед собою Ника. Он походил на тебя. Превосходил. Пытался что-то сказать. Как это получается, что голограмма выглядит живее реального человека?
Ты по-прежнему слышишь эхо гортанных фраз, но не желаешь заканчивать их, ибо они страшат и воняют кровью. Это уже не создания Ника, который тебе знаком, который любит район Канала за многослойные разговоры, за разного рода сделки, которые там совершаются, за непостижимую магию, которую не так-то просто излить словами.
«Вот он, предел Живого Творчества, — втолковывал как-то брат, раскрасневшись от возбуждения. — Реплики громоздятся друг на друга, и эти слова,
Да, но гением тут и не пахло. Гений не стремится к совершенству, он… безыскусствен. Впрочем, бывали минуты, в особенности пока вы жили вместе с Шадрахом, когда брат загорался, словно ваша любовь придавала ему вдохновения, когда в который раз ощущалась его уникальность, и если ты олицетворяла для Шадраха красоту во плоти, то Ник воплощал ее в творчестве.
А потом он, по обыкновению, сбивался с шага и снова пытался, пытался, пытался, так что ты проникалась терзаниями брата не меньше его самого. В обществе гениев Ник расцветал, охотно травил разные байки. Разве так уж глупо думать, что, будь у брата побольше времени, он мог бы родить небольшой шедевр, нечто, что жило бы на Земле и после его смерти?
«Он и сейчас может», — напоминаешь ты себе, но разум одолевают химеры, призраки фраз, и каждая уличает тебя во лжи.
Фразы и воспоминания…
Вот Ник смеется над маленькой тварью, которая, пошатываясь, бредет по полу в гостиной. Родители на работе, уроки в школе только что закончились, и пневматические коконы благополучно доставили вас домой. Брат разложил на кухонном столе набор бионера, словно произвел посмертное вскрытие стального насекомого. Ты сидишь на кушетке напротив и смотришь, как вулканическими судорогами пробегают по тельцу животного тяжелые вздохи. Ножки существа трясутся, из горла вырывается жалобное мяуканье. Это котенок, но у него многофасеточные глаза, пять лапок, хвост, как у ящерицы, а самое мерзкое — на макушке растет человечье ухо, в котором извивается темно-красный язык.
Однодневка. Невообразимо изуродованные органы торчат по бокам наружу. Котенок уже не пытается никуда идти, он только горестно дрожит; из невозможных глаз текут кровавые слезы. И несет от него, как от раздавленного гнилого фрукта.
Поначалу тебя забавляли эти создания Ника из бионабора; ты заливалась смехом вместе с братом, а то и раньше, порой даже приводила в гости подругу — потешиться с новой игрушкой. Их кривляния и лепет казались тогда удачным способом развлечься между выполнением уроков и домашних обязанностей.
Но сейчас тебе десять, и ты уже начинаешь замечать ужас, боль, недоумение в глазах, в искаженных чертах и дерганых движениях.
Встаешь с кушетки, приближаешься к котенку. Ласково берешь его на руки, прижимаешь к себе. Ник продолжает хихикать в углу. Прикосновение успокаивает котенка, но в то же время причиняет мучения, ведь большей частью он собран из неприкрытого мяса. Животное хочет замурлыкать, но вместо этого корчится в кашле. Еще секунду ты держишь его на руках, потом опускаешь ладонь на шею и делаешь поворот. Тельце беспомощно обмякает.
— Николь!
Тебе не нужно отвечать: твои пылающие глаза, побелевшие, плотно сжатые губы говорят ему все, и когда ты выходишь на задний двор похоронить котенка, брат идет следом и плачет.
Впрочем, уже на следующей неделе он откопает несчастное создание, запрется на кухне, где ты не сможешь осуждать и указывать на недостатки, и продолжит свои опыты. Он будет продолжать их, пока не поймет, что не наделен достаточным талантом или терпением, чтобы создать нечто полностью независимое,
Выходит, что в первый раз, когда ты думала и действовала иначе, чем Ник, когда не стала повторять его, а он тебя, это случилось из-за котенка. В тот день ты по-настоящему осознала, что отличаешься от брата. И можешь, если пожелаешь, освободиться от его влияния.
Глава 2
Еще неделя проходит будто в сером тумане. Жизнь похожа на медленный сон, осенний заморозок, судно с обвислыми парусами. Мысли ворочаются лениво, неохотно, точно тяжелая глубоководная рыба, привязанная к поверхности нитью воспоминаний.
У тебя вечеринка. Стоит зима, обширные стены обвили город-подарок подобно искристым лентам из металла, и ты затерялась в этих лентах: особо заказанный ради праздника зал был встроен прямо в них. На зов явились все твои приятели — с работы, знакомцы из других городов и, конечно, голограммы. Как их зовут? А какая разница? Ведь они взаимозаменяемы, взаимоподменяемы. Темные блюдца лиц, жаждущие света. Со всех сторон, окружая тебя, приятно звякают серебряные приборы, журчат беседы. Вина, горы кальмаров и лобстеров. Смех. Сетования. Споры по работе. Судачат о новом начальстве, о соревнованиях, о последних увеселениях в районе Канала.
Этой ночью Ник не отпускает тебя. Он везде — в тени мужчины на стене с чайными обоями, в полузабытых разговорах о голоискусстве. Запавшие щеки дебютанта, небрежное высокомерие юного композитора, кислая улыбка его смущенной жены — всюду он. Как и тот неловкий официант, брат вечно возился с бутылками, не умея вытащить пробку с первого раза.
Ты ждешь, чтобы кто-нибудь, кто угодно, спросил про Ника, хочешь излить накопившуюся тревогу. «А, мой брат? — сказала бы ты. — Не знаю. Правда, понятия не имею. Мы собирались вместе поужинать, а он не пришел. Думаете, нарвался на неприятности? Может, я зря беспокоюсь?»
Однако никто не спрашивает, ведь Ник — пустое место для всех, кроме тебя.
До слуха доносятся волны ленивых и оживленных разговоров, остроумные, но чересчур предсказуемые шутки, вычурные ответы, и сердце спохватывается: ведь оно хотело забыть, что, по сути, ты всего лишь… в лучшем случае чье-то бледное воспоминание, а в худшем — давно угасший призрак. Ты царишь над этим торжеством, будто щедрый хранитель времени, часовщик, отмеряющий и отмеряющий минуты вплоть до самого конца.
Взгляд устремляется к мерзлому краю мира. Рядом с тобой стоит один приятель, его зовут Рубен, и он голограмма, след от прозрачного облачка.
Тоска. Вдруг накатывает тоска, и ты сама не знаешь отчего. Где-то снаружи прыгают среди угрюмых волн псевдокиты, плодятся сейлберы и дремлют акулы брюхом на песке, акулы, чьи миндалевидные глаза упоены грезами. Мало кто задумывается или подозревает, что и там вершится круг жизни.
Весь этот круг жизни свершается в неизвестности, которая никого не раздражает, не расстраивает — разве что стаи серебристой рыбешки то здесь, то там проворными стежками прошивают океанскую гладь и вновь исчезают.
Почему же Ник стал похож на серебряных рыбок? Что отняло у него покой и чувство полноценности, способность быть счастливым, не прилагая тяжких усилий?
