бережешь дрова, Ян.
Рабочий молчал. Он мог возразить, что знает толк в этом деле, так как сам сложил отличную печь в Надельготах. Ее стенки и свод были толще, чтоб медленнее остывала; но Панек считал именно это преимущество недостатком.
Знаешь, Маргоул, — сказал он, — я не хочу кончить тем, чем ты кончил, не так я понимаю свое хозяйство и работу. Я хочу оставить пекарню сыну, потому как нет у меня бешеных денег, чтобы ждать пятнадцать лет, пока он будет учиться, как твой Ян Йозеф.
Разве я богаче вас? — спросил Ян.
Может быть, — ответил хозяин, — но наверняка у тебя достаточно денег, чтоб положить под высокий процент на долгий срок — пока твой сын не станет деканом.
Что ни говори, а было б хуже, кабы моему сыну уже теперь пришлось бы помогать мне у печи.
Панек с жаркой неприязнью посмотрел на своего рабочего, который явно не разделял его взглядов на жизнь.
— Э, — сказал он, предоставляя иронии соскользнуть к остроконечным туфлям, — я бы на твоем месте отругал мальчишку: вчера в трактире «У почты» учитель Брунцулик рассказывал, что парень дерзит и огрызается, а учится ведь хуже всех. Почему ты не обучишь его пекарскому делу, Маргоул? Или наше ремесло, по-твоему, не хорошо?
Засовывая в сумку свой хлебный паек, Ян ответил, словно отрезая добрый ломоть Яну Йозефу:
— Я даю сыну что могу, и он уже теперь возвращает мне все сполна. Сделать больше не в силах ни он, ни я, потому что мир вокруг нас слишком прекрасен и слишком суров.
Boн как! — воскликнул мастер Панек, хлопнув себя ладонью по животу. — Ты отказываешься от моей пекарни в трезвом состоянии или ты уже пьян?
Ни то ни другое, но если вы хотите что-нибудь сказать, я послушаю.
Скажу только, что работа в пекарнях — не подневольная, — ответил Панек. — Ты свободен и можешь уйти.
Ян не промолвил больше ни слова. Порядки, заведенные Панеком, показались ему вдруг ужасными, а пекарня — настоящей преисподней. Посредине раскорячилась машина для замеса о двух лопастях, и колесо между ее ногами было намеком на голову, а стержень вала торчал из ее задницы; железное корыто на поросячьих ножках лезло на Яна, а за ним перла стойка в шесть полок для поднимающейся опары, с двумя колесами по бокам и с двумя колесиками поменьше по продольной оси. «Все эти новшества, эти машины враждебны моему ремеслу, — думал Маргоул; опираясь на палку, он шел, прихрамывая, домой. — Разрази гром Панека с его хозяйством, а заодно и систему „Werner-Pfeiderers eingetragene W Schutzmarke“![4] Будь моя воля — бросил бы я все это!»
Только на Яна Йозефа не приходило ему в голову сердиться.
Ясные блики играли на фасадах домов, обращенных к востоку, и в окнах тонули отражения солнца. По Бенешову проходили многоногие роты солдат и старые бабки с крынками молока.
Дома Ян рассказал Йозефине о своем разговоре с Панеком.
В чем-то он прав, — молвила Йозефина, — и нам пора послушать его советы.
Как? — воскликнул Ян с несвойственной ему порывистостью. — Значит, в самом деле я один не считаю учение Яна Йозефа напрасным?
Ты один, — ответила она со значением и, повернувшись к плите, сняла завтрак для Яна, чтобы поставить его на стол.
В эту минуту вернулся Ян Йозеф, выходивший покормить собак.
— Говорят, — начал Ян, посмотрев на него долгим и печальным взором, — будто тебе ни за что не кончить школы, будто ты дерзишь учителям. Это верно?
Ян Йозеф ответил:
— Не понимаю я ни математики, ни латыни и охотно перестал бы ходить в гимназию. Вот кончу четвертый класс, может, поступлю куда-нибудь на место.
Ян Йозеф, маленький, худенький, почти жалкий на вид, отрекался от своих привилегий.
Как? — спросил старый пекарь, глядя на сына с застывшей улыбкой. — Неужели ты хочешь быть писарем или еще чем похуже? Хочешь всю жизнь биться, как мы с матерью?
Так-то оно так, — ответил Ян Йозеф, — но стоит вспомнить о гимназии, и мне кажется, что я все-таки прав. Ох, знал бы ты ее, отец!
Я ее знаю, — промолвил Ян, поднимаясь в раздражении. — Знаю. Учителя заботятся о твоей пользе, а ты дурак и лентяй!
Тогда с сыном поговорила Йозефина, и оба пришли к согласию.
— Лучше бросить это мученье; я сама потолкую с отцом.
Подойдя к мужу через некоторое время, Йозефина нашла его все еще в возбуждении. на странно бледном лице топорщились взъерошенные усы, приступы озноба сотрясали тело. Сомнительно, чтоб он ее слышал, потому что ничего не отвечал. Йозефине на секунду пришла в голову мысль, что муж ее помешался, но тут же она поняла всю необычайную серьезность его состояния.
В эту минуту мимо безобразной поросли из прутьев, долженствовавшей служить оградой и украшением дома, прошли двое — Дейл и Рудда.
Доброе утро, — поздоровался дорожный мастер, которого все еще не сломили годы. — Мы зашли условиться насчет того, чтоб заглянуть в «Глинянку» — ведь завтра опять воскресенье.
На этот раз воскресенье опоздало, — ответил Ян. — Я болен.
И, пропуская все шутки мимо ушей, он стал рассказывать о Яне Йозефе.
— Не стоит сердиться на парня, — заметил торговец содовой. — Чего ты уперся, зачем тебе, чтоб твой сын подчинялся дурацким гимназическим правилам? Коли у него голова на плечах, не пропадет.
Как ты, — съязвил Дейл.
Мой пример неплох, — возразил Рудда, забыв обо всех своих бедах и о службе в синагоге. — Я сам себе хозяин.
Ян опечалился.
— Сказал бы я тебе, кто ты есть, милый мой, — проговорил он, поднимая лихорадочно блестевшие глаза.
Дейл, чья душа оставалась вся на дорогах, хотел было напомнить о «Глинянке», но Ян уже говорил:
— Никогда еще не было более жалкого помела, чем ты, Рудда. Никогда так не унижали просвещенного человека, как унижен ты среди прочих просвещенных в раввинов. Твой котелок — посмешище, и старое лицо твое — посмешище. Когда ты говоришь, они готовы лопнуть со смеху, в ответ на твою печаль они хихикают, и пинок ногой — вот твоя награда. Ты помогал мне в беде, а я не вернул тебе долга. Может, расплачусь хоть отчасти, сказав тебе правду.
Продавец содовой таил в себе дар безрассудства, который делал его способным постигать больше, чем слова. Стоя за своим ларьком, он упорно размышлял о соотношениях начала и конца, рисуя пальцем лежачую восьмерку — символ бесконечности. Эта утаенная склонность роднила резонера с Яном. Однако из моря, обозначаемого грозным словом «ничто», выступал остров мыслящего Руддова бытия. Теперь же у ног Маргоула открылась, хоть и неглубокая, яма, чтобы поглотить и так-то малое достоинство Рудды. Но кем станет он, лишенный и этой малости? Найдет ли свой опорный камень? Рудда стоял среди них под утренним солнцем, ударенный старой правдой. Длинная шутовская фигура его клонилась, готовая рухнуть, пока ее не выпрямило негодование.
— Молчи! — прохрипел он, со злости не в силах перевести дух. — Молчи, дурень, которому изменили все пять чувств! Плевать мне на твои долги и на твою дружбу!
И он поднял руки, словно взывал ко всему миру. Дорожный мастер воткнул лопату в песок и не сказал ничего. Тишина плыла по дуге времени, как звезда. Когда она уплыла, Ян спросил:
Что мне делать?
Не знаю, — ответил Дейл. — Я слишком стар, чтобы исправлять ваши глупости. В чем дело? Может ли продавец содовой сохранять достоинство? Да все наши шуты гороховые прогонят его тогда с площади и посмеются над ним еще того пуще! Рудда — образованный еврей и служит в синагоге, не соблюдая субботы,
