огромные физические нагрузки, требовали больше. Лишь года через два нам стало хватать нормы.
Мы подружились с Сережей Юматовым. Однажды ко мне приехал отец, а к нему – брат, капитан. В дороге они познакомились, разговорились и подошли к училищу вместе. Был выходной день, и нас отпустили повидаться. Так мы и подружились с Юматовым, как часто дружат в детстве, когда знакомы родители.
Иногда мы ходили с ним на базар – купить махорки или выпить по кружке молока. Много тогда было базаров и базарчиков. И купить там можно было все, что угодно: хлеб, одежду, довоенные папиросы, шоколад, сульфидин, карточки и талоны. Было бы на что покупать!
Прошлое, довоенное, было мерилом прекрасного. О будущем почти не говорили: мы слишком смутно себе представляли, кем мы станем, где будем жить и работать. Мы чувствовали – это придет потом. Лишь один раз Юматов сказал мне: «Вернулся бы домой – всё бы задачки по тригонометрии перерешал!…» Хороший был парень Сережа Юматов.
Отец привез мне полевую сумку. Это была роскошная сумка, темно-красной, почти черной кожи. Тонкий ремешок крепился к ней на изящных карабинчиках. Я принес сумку в казарму, и все ее восхищенно рассматривали – уж больно была хороша. Подошел Синягин, оживился.
– Ты что же, носить ее хочешь? Тебе ж не положено! Дай я поношу, а получишь звание – верну. А то все равно ротный или старшина отберут. Тогда уж не увидишь!…
Не хотелось отдавать, но доводы были веские, отдал «на время».
Он набил ее уставами и важно надел через плечо.
После завтрака – политинформация. Положение на фронтах. Была большая карта, где красными флажками отмечалась линия фронта. Началось наступление наших войск. После взятия Харькова Замышляев сказал:
– Эдак и повоевать не придется!
Лейтенант, командир взвода, ответил спокойно:
– Не волнуйтесь, успеете.
Положение было еще серьезное, бои кровопролитные. Вскоре наши войска вторично оставили Харьков.
Командира взвода мы любили. Вообще все офицеры жили, как в мирное время, отдельно, на квартирах, Командира роты мы видели раза два в день, комбата почти не видели. Это не то что в части, где офицеры живут, по сути, вместе с солдатами. Офицеры-преподаватели приходили только на свои часы. Лейтенанта мы видели чаще. Он вел строевую и огневую подготовку, а также матчасть. Он прекрасно знал оружие, мог с завязанными глазами разобрать и собрать замок «максима». А ведь это весьма сложный механизм, не то что винтовочный затвор – стебель, гребень, рукоятка.
Иногда на занятиях он отходил в сторону, садился на пенек и думал о чем-то, глядя вдаль большими карими глазами. Может быть, у него в жизни было горе или какая-нибудь особенная любовь, – не знаю.
Говорили, что он несколько раз подавал рапорт с просьбой отправить его на фронт, но командование училища не отпускало.
У него открылись прежние раны на обеих ногах, он не хотел ложиться в госпиталь, но на занятиях, морщась, снимал сапог и рассматривал бинты, пропитанные засохшей кровью и гноем. Впрочем, потом он снова натягивал сапог и показывал, как надо «рубать» строевым шагом, – из-под подковок на каблуках высекались искры.
Готовились к стрельбам. Лейтенант взял на занятия малокалиберную винтовку, воткнул в снег сломанную лыжную палку, и мы по очереди стреляли в нее с колена – все мимо и мимо. И вдруг я попал. Он обрадовался, подбежал и обвел попадание карандашом, как на мишени.
– А ну-ка, еще попробуй! – сказал он, неожиданно переходя на «ты», чего никогда не делал.
Я снова выстрелил – не попал.
– А ну-ка, ляг!
Я выстрелил из положения «лежа» – мимо! Он очень огорчился:
– Случайно попали!…
Пришел приказ – отправить на фронт курсантов старше тридцати лет. Таких, было несколько в роте – в соседних взводах, – людей моего теперешнего возраста, казавшихся нам тогда весьма старыми.
Помкомвзвод Синягин зашипел:
– Сегодня не спать! «Старички» уезжают, как бы чего не прихватили!
Мы лежали в полутьме казармы и сквозь дрему смотрели, как «старички» уезжают. Они получили ватные фуфайки и брюки, теплые портянки и теперь неторопливо одевались, аккуратно укладывали в вещмешки сухой паек. Вот все готово, они ждали команды. Они слышали шумок, поднятый Синягиным, и презрительно не обращали на это внимания. Ушли они перед рассветом, ни с кем не попрощавшись.
Изредка по вечерам водили в столовую смотреть кино. Остаться дома и лечь спать было нельзя, поэтому в зале бывало страшно тесно. Наш бывший комиссар, после упразднения института комиссаров ставший замполитом, веселый и общительный майор, рассказывал однажды перед строем, как он втиснулся в темный зал, как его толкали локтями, а потом он слушал разговоры – кто чем недоволен – и теперь разбирал, справедливы эти претензии или нет. Один курсант упорно ругал самого замполита, но тот сказал, что не сердится и что он совсем не такой, как его представляет критик. «Трудно, товарищи, трудно, слов нет, но на фронте еще труднее!…»
Вспоминая потом эти слова, я не согласился с замполитом. В училище было труднее!
Новый приказ – отправить на фронт сержантов старше тридцати лет.
Едва мы услышали об этом, как увидали Синягина. На него жалко было смотреть. Он был не бледный, а какой-то серый и трясущимися руками перебирал свой вещмешок. Подошел лейтенант попрощаться, но, взглянув на Синягина, сразу же отвернулся. Помкомвзвод суетился, никого не замечая.
