согласия:
— Не будь настороже, спускаясь по теченью:
Неспешная река не придает значенья
Видениям войны, уверенная в том,
Что справится вода с любым ее врагом.
— Что там бормочет твой полурыжик? — спросил Робер шепотом.
— Осторожно, Робер, никогда его так не называй. Это сокровенное.
— Ладно, — сказал Робер. — Но я не понимаю, что он говорит.
— Что спешить некуда.
— Твой брат говорит не так, как все.
— Это семейное.
— Ну, если семейное, тогда ничего, — уважительно промолвил Робер.
— А то, — прошептал разметчик.
— И он мне не брат, — добавил Адамберг.
Робер явно себя накручивал. Адамберг понял это по тому, как тот стискивал в кулаке бокал с белым вином и двигал челюстью слева направо, словно сено жевал.
— Что такое, Робер?
— Ты приехал из-за освальдовской тени, а не из-за оленя.
— Откуда ты знаешь? И то и другое произошло одновременно.
— Не ври, Беарнец.
— Хочешь забрать рога?
Робер колебался:
— Пусть остаются у тебя, они твои. Но не разлучай их. И не забывай нигде.
— Я весь день с ними не расстаюсь.
— Хорошо, — решил Робер, успокоившись. — Ну и что ты скажешь про Тень? Освальд говорит, это смерть.
— В каком-то смысле он прав.
— А в другом?
— Это кто-то или что-то, от чего я не жду ничего хорошего.
— А ты, — прошипел Робер, — ты тут как тут, стоит какому-нибудь кретину вроде Освальда сказать, что здесь видели тень, или психопатке вроде Эрманс попросить встречи с тобой.
— Дело в том, что еще один кретин, сторож кладбища в Монруже, тоже видел тень. Там тоже какой- то псих заставил разрыть могилу, чтобы добраться до гроба.
— Почему «заставил разрыть»?
— Потому что двум парням заплатили за то, чтобы это сделать, и они погибли.
— А что, этот тип сам не мог справиться?
— Это женщина, Робер.
Робер разинул рот, потом глотнул вина.
— Нелюдь какая-то, — вступил Освальд. — Я не верю.
— И тем не менее, Освальд.
— А тот тип, что мочит оленей, — тоже баба?
— Не вижу связи, — сказал Адамберг.
Освальд задумался, уткнувшись в бокал.
— Что-то у нас тут слишком много всего происходит одновременно, — сказал он наконец. — Может, это одно и то же отродье.
— У преступников свои приоритеты, Освальд. Между убийством оленя и осквернением могил лежит пропасть.
— Как знать, — сказал разметчик.
— А Тень, — Освальд решился наконец задать прямой вопрос, — одна и та же? Она и скользит, и копает?
— Думаю, да.
— И ты собираешься что-то предпринять? — спросил он.
— Послушать твой рассказ о Паскалине Виймо.
— Мы с ней виделись только в базарные дни, но могу тебя заверить, что она была непорочнее Пресвятой Девы и прожила жизнь, так ею и не воспользовавшись.
— Умереть — одно дело, — сказал Робер. — Но не жить — это еще хуже.
«И чешется потом все шестьдесят девять лет», — добавил про себя Адамберг.
— Как она умерла?
— Когда она полола траву у нефа, на нее свалился камень из стены, господи прости, и раскроил ей череп. Ее нашли лежащей на животе, прямо на земле, и камень был еще на ней.
— Было следствие?
— Приехали жандармы из Эвре и сказали, что это несчастный случай.
— Как знать, — сказал разметчик.
— Как знать что?
— Может, это божественная кара.
— Не болтай глупости, Ахилл. Учитывая, куда катится мир, Богу, наверно, заняться нечем, кроме как камни кидать на голову Паскалине.
— Она работала? — спросил Адамберг.
— Помогала сапожнику в Кодебеке. Вообще-то тебе лучше кюре спросить. Она не вылезала из исповедальни. Кюре у нас один на четырнадцать приходов и здесь бывает каждую вторую пятницу. В эти дни Паскалина являлась в церковь ровно в семь. Хотя, наверное, в Оппортюн она единственная никогда не дотронулась до мужика. Что она, интересно, могла ему рассказать?
— Где он служит завтра?
— Он больше не служит. Все кончено.
— Он умер?
— Тебя послушать, так все умерли, — заметил Робер.
— Он жив, но как будто умер. У него депрессия. У мясника из Арьека тоже такое было, так он два года мучился. Ты вроде не болен, а лежишь и вставать не хочется. А что случилось — не говоришь.
— Грустно, — отметил Ахилл.
— Бабушка называла это меланхолией, — сказал Робер. — Иногда все заканчивалось в деревенском пруду.
— И что, священник не хочет вставать?
— Он, говорят, встал, но очень изменился. Ну с ним-то все понятно. У него же мощи стащили. Это его и подкосило.
— Он их хранил как зеницу ока, — подтвердил разметчик.
— Мощи святого Иеронима в церкви Мениля были его гордостью. Тоже мне сокровище — три куриные косточки бились, словно на дуэли, под стеклянным колпаком.
— Освальд, не богохульствуй за обедом.
— Я не богохульствую, Робер. Я просто говорю, что святой Иероним — это три огрызка для приманки козлов. Ну а для кюре это было хуже, чем если бы ему кишки повырывали.
— Туда все-таки можно зайти?
— Говорю тебе, мощей там больше нет.
— Мне нужен кюре.
— А, не знаю. Мы туда с Робером не особенно ходим. Кюре — это все равно что легавые. Этого нельзя, того нельзя, вечно им все не так.
Освальд щедрым жестом наполнил бокалы, словно хотел подчеркнуть, что от нравоучений священника ему ни горячо, ни холодно.
— Говорят, кюре спал с женщинами. Говорят, он нормальный мужик.
— Говорят, — глухо подтвердил разметчик.
