захлебываясь, сосал материнское молоко.
— И она всегда будет рада поесть. Из-за этих пяти дней.
— Как Фруасси, — пробормотал Адамберг.
— Это другая кошка?
— Это одна из моих подчиненных. Она без конца ест, она прячет еду про запас, и при этом она страшно худая.
— Тревожное расстройство, — устало проговорил доктор. — Надо бы и ею заняться. Всеми надо бы заняться, в том числе и мной самим. Я бы выпил вина или чего-нибудь другого, — сказал он вдруг, — если это никому не помешает. Сейчас время аперитива. Возможно, вам так не показалось, но я потратил много сил.
Сейчас в нем не осталось ничего от надменного сноба, которого Адамберг увидел по другую сторону живого барьера. Доктор ослабил узел галстука и запустил пальцы в седую шевелюру: так выглядит человек из народа, сумевший справиться с тяжелой работой, хотя еще час назад не был уверен, что справится. Этому человеку захотелось выпить, и Лусио отреагировал немедленно.
— Куда это он? — спросил доктор, увидев, что Лусио торопливо шагает к живой изгороди в глубине сада.
— Дочь запрещает ему пить и курить. Он прячет спиртное и сигареты в кустах. Причем сигареты у него хранятся в двойной пластиковой коробке, чтобы в дождь не намокли.
— Дочь, конечно, знает об этом.
— Конечно.
— А он знает, что она знает?
— Конечно.
— Так устроен мир: он движется по лабиринту наших тайных мыслей. Что произошло с его рукой?
— Оторвало взрывом во время гражданской войны в Испании, когда ему было девять лет.
— Но до этого было что-то еще, верно? Какая-то незажившая рана? Или травма? В общем, что-то такое, что не удалось исправить?
— Пустяк, — проронил Адамберг. — Укус паука, который так и не перестал чесаться.
— Он будет чесаться всю жизнь, — философски заметил доктор. — Это у него сидит здесь, — добавил он, постучав по лбу, — впечаталось в нейроны. Нейроны, так и не понявшие, что руки уже нет. Это тянется годами, и рассудок ничего не может с этим поделать.
— Для чего тогда нужен рассудок?
— Для того чтобы успокаивать, а это уже немало.
Лусио шел к ним с тремя стаканами, зажатыми в руке, и бутылкой, которую он придерживал подбородком. Зайдя в сарай, он поставил все это на пол, а потом озабоченно взглянул на котенка, все еще сосавшего мать.
— А она не лопнет? От объедения?
— Нет, — сказал доктор.
Лусио наполнил стаканы и предложил выпить за здоровье малышки.
— Доктор знал про твою руку, — сказал Адамберг.
— Ну ясное дело, — отозвался Лусио. — Укус паука чешется так, что до нутра пробирает.
XII
— Может, этот парень и мастер своего дела, — сказал Лусио, — но я бы не хотел, чтобы он трогал мою голову. Чего доброго, он и меня заставит сосать.
Именно это ты и делаешь сейчас, подумал Адамберг, глядя, как Лусио сосет край стакана с характерным чавкающим звуком. Лусио предпочитал пить из бутылки. Стаканы он принес только ради доктора. Доктор ушел час назад, и теперь они вдвоем допивали бутылку, глядя на спящих котят. Лусио считал, что бутылку надо обязательно допить, иначе вино испортится. Не можешь выпить сразу — не открывай.
— Мне тоже не хочется, чтобы он меня осматривал, — сказал Адамберг. — Он всего только положил палец вот сюда, — комиссар показал на затылок, — и вроде бы там обнаружилась какая-то сумятица. «Интересный случай» — так он сказал.
— На их языке это значит: что-то не в порядке.
— Да.
— Но если эта сумятица тебе по душе, тогда не о чем волноваться.
— Лусио, представь на секунду, что ты — Эмиль.
— Ладно, — согласился Лусио, в жизни не слышавший об Эмиле.
— Драчун, не умеющий контролировать агрессию, пятьдесят три года, рассудительный и смирившийся с судьбой, спасенный старым чудаком, который нанял его выполнять всю работу по дому, в том числе и играть с хозяином в крестики-нолики, по вечерам, у камина, за рюмочкой «гиньоле».
— Нет, — сказал Лусио. — Меня тошнит от «гиньоле».
— Представь, что ты — Эмиль и старик угощает тебя «гиньоле».
— Ну допустим, — недовольным тоном сказал Лусио.
— Забудь о «гиньоле», это не так важно. Думай о чем-нибудь другом.
— Ладно.
— Представь, что твоя мать живет в доме престарелых, а твоя собака — на ферме у твоих родственников, ее туда отдали, когда ты был в тюрьме, где провел в общей сложности одиннадцать лет, и еще представь, что каждую субботу ты садишься в фургончик, заезжаешь за матерью, ужинаешь с ней в ресторане, а потом едешь к собаке и везешь ей в подарок мясо.
— Минутку. Я должен мысленно увидеть фургончик.
Лусио разлил по стаканам то, что еще оставалось в бутылке.
— Он синий, с закругленными углами, краска облупилась, заднее стекло закрыто занавеской, на крыше — заржавленная лестница.
— Теперь вижу.
— Представь, что ты ждешь пса возле фермы, он перескакивает через забор, ест вместе с тобой, и ты полночи сидишь с ним в фургончике, а в четыре утра едешь домой.
— Минутку. Я должен мысленно увидеть пса.
— А мать? Ее ты видишь?
— Ее вижу.
— Пес длинношерстый, грязно-белый, с редкими темными крапинами, с длинными висячими ушами, маленький, как мячик, метис с большими глазами.
— Теперь вижу.
— А теперь представь, что старого чудака убили, а он оставил тебе наследство, обделив сына. Ты стал богачом. Представь, что легавые считают тебя убийцей и хотят арестовать.
— Тут и представлять нечего. Ясное дело, они хотят меня арестовать.
— Ага. Представь, что ты отбиваешь яйца одному легавому, ломаешь ребро другому и смываешься.
— Ладно.
— Как тебе быть с матерью?
Лусио пососал край стакана:
— Встретиться с ней я не могу, легавые следят за домом. Значит, я пошлю ей письмо, чтобы она не волновалась.
— А как быть с псом?
— Легавые знают, где он живет?
— Нет.
— Ну, значит, я поеду к нему: надо его успокоить, сказать, чтобы не волновался, если меня долго не
