покрытую едким потом, голову, упавшую на колени, словно камень, и слезы, от которых щипало глаза.
Вейренк молча вошел в комнату с подносом, на котором была бутылка, тарелка с сыром и хлеб. Он поставил поднос на пол, сел на прежнее место и, не взглянув на Адамберга, наполнил стаканы и стал намазывать на хлеб сыр: Адамберг вспомнил, что этот мягкий сливочный сыр называется каймак. Он сидел в той же позе, обхватив голову руками, и смотрел, как Вейренк делает бутерброды с каймаком. Странная еда, но разве ему теперь не все равно?
— Мне очень жаль, — сказал Вейренк и протянул ему стакан.
Он несколько раз надавил стаканом на пальцы Адамберга — так делают, чтобы заставить ребенка разжать кулак, чтобы унять охвативший его приступ ярости или отчаяния. Адамберг взял стакан.
— Но он красивый парень, — зачем-то сказал Вейренк, словно желая добавить ложку меда в бочку дегтя.
Адамберг залпом осушил стакан: от такой порции спиртного натощак он закашлялся, и это его немного успокоило. Раз он снова чувствует свое тело, значит, еще не все пропало. Ночью ситуация была гораздо хуже.
— Откуда ты знаешь, что я спал с Мари-Анж?
— Она моя сестра.
Черт возьми. Адамберг протянул стакан Вейренку, тот его наполнил.
— Заешь хлебом.
— Я не могу есть.
— И все-таки поешь, заставь себя. Я тоже почти ничего не ем с тех пор, как увидел его фотографию в газете. Ты, возможно, отец Кромса, а я его дядя. Это ненамного лучше.
— Почему фамилия твоей сестры не Вейренк, а Лувуа?
— Это моя единоутробная сестра, дочь моей матери от первого брака. Ты не помнишь папашу Лувуа, торговца углем, который сбежал с американкой?
— Нет, не помню. Почему ты не рассказывал мне об этом, когда служил в Конторе?
— Сестра и ее сынишка не хотели о тебе слышать. Мы не любили тебя.
— А почему ты не можешь есть с тех пор, как увидел его фото в газете? Ты же говоришь, Кромс не убивал старика. Или ты в этом не уверен?
— Совсем не уверен.
Вейренк вложил бутерброд в руку Адамберга, и они грустно, через силу сжевали свой хлеб с сыром, пока в камине догорал огонь.
XL
И снова, на сей раз при оружии, Адамберг прошелся по дороге вдоль реки, потом по дороге к лесу, избегая при этом заповедных мест. Даница не хотела его отпускать, но ему было необходимо подвигаться, и он настоял на своем.
— Мне надо ожить, Даница. И разобраться, что происходит.
Адамберг сделал ей уступку, согласившись на охрану: Бошко и Вукашин следовали за ним на почтительном расстоянии. Время от времени он, не оборачиваясь, махал им рукой. Вот бы остаться здесь, в Кисилове, где еще не забыта война, с этими заботливыми, всегда готовыми помочь людьми, не возвращаться в Париж, удрать от сволочей из высших сфер, проскользнуть у них между пальцами, удрать от сына, который нежданно-негаданно вылез из преисподней. При каждом шаге мысли у него в голове, как обычно, появлялись и исчезали без всякой связи и последовательности, словно рыбы, то всплывающие, то уходящие на дно, а он даже не пытался удержать их. Он всегда так поступал со своими мыслями-рыбами, позволял им свободно плавать, исполнять причудливый танец в такт его шагам. Адамберг пообещал Вейренку вернуться в кручему к обеду, который сегодня им подадут позже обычного, и сейчас, прошагав полчаса, наглядевшись на окрестные холмы, виноградники и деревья, он уже чувствовал себя почти готовым к разговору.
— Все, что можно сделать, — это обдумать сложившуюся ситуацию, — сказал Вейренк, разворачивая салфетку.
— Да.
— Иначе мы проторчим здесь всю оставшуюся жизнь.
— Минутку, — сказал Адамберг, вставая.
За соседним столиком сидел Влад: Адамберг объяснил, что им с Вейренком надо поговорить с глазу на глаз.
— Скажи, тебе было страшно? — спросил Влад, который, похоже, до сих пор был под впечатлением необыкновенного зрелища: как Адамберг появляется из-под земли весь в сером и кроваво-красном. «Явление из склепа» — так он называл эту сцену, напоминавшую ему одну из устрашающих историй дедушки Славка.
— Да. Страшно и больно.
— Ты думал, что умрешь?
— Да.
— Но у тебя оставалась хоть капля надежды?
— Нет.
— Тогда расскажи, что тебя волновало, о чем ты думал.
— Я думал о «кобасице».
— Ну пожалуйста, расскажи, — не унимался Владислав. — О чем ты думал?
— Жизнью клянусь: я думал о «кобасице».
— Смешно.
— Догадываюсь. И все-таки что это за блюдо?
— Вроде сосисок. А о чем еще ты думал?
— О том, чтобы при вдохе набирать как можно меньше воздуха. И вспоминал строчку стихов: «Во тьме могилы ты принес мне утешенье».
— Значит, что-то тебя утешило? Голос с неба?
— Небо тут ни при чем.
— Может, это был человек?
— Нет, Влад. Я был один.
— Если бы ты ни о чем и ни о ком не думал, — с ноткой раздражения произнес Влад, — ты не вспомнил бы эти стихи. Откуда, от кого пришло утешенье?
— Не знаю, как ответить на твой вопрос. Что тебе не дает покоя?
Молодой человек с легким, веселым характером опустил голову и стал ковырять вилкой еду на тарелке.
— То, что мы искали тебя. И не нашли.
— Ты же не ясновидец.
— Я не верил, что ты в опасности, не хотел тебя искать. Это Даница меня заставила. Надо было мне вчера пойти с тобой.
— Я не хотел, чтобы кто-то шел со мной.
— Аранджел велел сопровождать тебя повсюду, — прошептал Влад. — Аранджел сказал, чтобы я не отставал от тебя ни на шаг. Потому что ты побывал в заповедном месте.
— Но ты же смеешься над этим.
— Разумеется. Для меня тут все ясно. Я не верю в такие вещи.
— Я тоже.
Молодой человек покачал головой.
— Плог, — сказал он.
