в кресло и, захлебываясь смехом, предлагает ему, как знатоку и любителю, свою бабушку Нателлу Георгиевну, которая в свои шестьдесят еще очень даже неплохо выглядит. А Наташка? Как он все объяснит Наташке? Как он посмотрит ей в глаза? Он совсем недавно разными полунамеками, экивоками и эзоповым языком обещал ей, что они поженятся, как только он закончит диссертацию. И что теперь? Он совершенно не хочет жениться на Наташке. Он сам не знает, чего хочет. Игорь вспомнил, как до командировки сидел над своими бумагами в отделе и рассуждал, что имеет право как настоящий мужчина иметь несколько женщин: и Наташку, и еще кого-нибудь… и Аллу… А выходит, что ему не нужны несколько женщин… он не может думать сразу о нескольких… Ему нужна только Алла, которая… с которой… В общем, жизнь, что неумолимо последует за этой страшно счастливой командировкой, обещает быть непредсказуемой… Прекрасной и ужасной одновременно…
А Алла, расчесывая свои спутавшиеся и опять завившиеся в колечки волосы, думала о том, что она, поддавшись искушению и глупейшим желаниям, дала маху. Ну и зачем ей этот Игорек? В конце концов вполне можно было разыгрывать сумасшедшую любовь на пару с Максом. Он и красивее, и шире в плечах, и с накачанной мускулатурой – мужественнее, в общем… Кроме того, они с Максом понимают друг друга с полуслова. Макса всегда можно попросить удалиться или не приходить какое-то время вообще, а этого? Пожалуй, Игорь теперь прилипнет к ней, как настоящая мужская особь глубоководной рыбы – Удильщика.
– Кто это был? – неожиданно вдруг нарушил тишину юный Удильщик.
– Да так… Никто… Некто Макс… Знакомый… – нехотя ответила Алла.
– Не думаю, что он просто знакомый. Он любит тебя.
– Тебе показалось.
– Нет.
– И что? – Алла перестала расчесывать волосы и посмотрела в глаза Игорю.
– Ничего, – не отвел глаз он. – На твоем месте я не променял бы его на… меня…
– А почему ты решил, что я его променяла? – усмехнулась Алла, решив наконец посвятить Удильщика в некоторые тайны своей жизни.
– Н-не понимаю… – напрягся Игорь.
– Что же тут непонятного? Я предпочитаю полигамные отношения. Как ты на это смотришь?
– Я… Я никак не смотрю… Я никогда не думал об этом, – соврал Игорь и мучительно покраснел.
– Не может быть! – твердо сказала Алла и резко отбросила в сторону расческу. – Все мужчины имеют или желают иметь штук пять женщин сразу! Как там поется: Зульфия мой халат гладит у доски, шьет Гюли, а Фатьма штопает носки! Разве не так?
– Я не знаю… не думал… – продолжал врать Игорь и краснел все сильнее и сильнее.
– Слушай, Игорек, – Алла встала с кресла и подошла к нему вплотную, – мне тридцать восемь лет… Если ты думаешь, что я буду за ручку бродить с тобой по городу, прыгать на дискотеках, целоваться в подъездах и глядеть на тебя снизу вверх преданной… болонкой, то ты здорово ошибаешься… А потому лучше уходи сразу!
Удильщик молча смотрел на нее, не говоря ни слова, и она решила продолжить:
– А еще я буду иметь одновременно всех тех, кого хочу: тебя, этого Макса, который только что приходил, еще кого-нибудь… кто мне вдруг понравится. У тебя спрашивать разрешения я не намерена. Так что, пока ты еще совсем на меня не подсел, уходи лучше!
От лица Игоря как-то мгновенно отлила пару минут назад обильно выступившая краска. Он тяжело сглотнул и хрипло, как тогда, в номере гостиницы заштатного Новоречинска, сказал:
– Я люблю тебя, Алла…
– А вот этого – не надо! – покачала головой она. – Вот эти словечки в моем доме попрошу не произносить! Я в них уже лет двадцать не верю, ясно? Меня от них тошнит!
– Н-но… я докажу тебе…
– А ты уверен, что мне нужны твои доказательства?
– Н-нет… Про доказательства, пожалуй, не уверен… Но тебе только что нужна была моя любовь: и вчера, и сегодня… целый день… В этом я уверен! Ты хотела быть именно со мной! Нельзя так сыграть страсть!
– Милый мой мальчик, страсть и твоя… долбаная… любовь – это разные вещи! Если ты еще не знаешь, то прими это к сведению!
– Да кто же тебя так обидел, Аллочка? – Игорь попытался ее обнять. Она вырвалась и выкрикнула:
– И никогда не смей называть меня Аллочкой! Я Алла… и все…
– Мне уйти? – глухо спросил Игорь.
– Твое дело, – равнодушно сказала она и отвернулась к окну.
Он топтался на месте и никак не мог решить, что ему сделать. Поверить в то, что женщина, которая полчаса назад целовала его так горячо, что он только что не плавился, к нему совершенно равнодушна, он был не в состоянии. Скорее всего, какая-то сволочь нанесла ей тяжкую душевную травму, и она разуверилась в любви. Ну ничего… Он ей докажет… Она делает вид, что ей не нужны доказательства, но он все равно докажет! Он любит ее! Так любит, что слезы подступают к глазам! Странно и необычно… И Игорь уже больше не мог думать о Кренделе, Наташе, обществе. Ему было абсолютно все равно, кто что скажет и насколько громко рассмеется вслед. Он подошел к Алле сзади, обнял, сковав ее упирающиеся руки своими, потом с силой развернул к себе и закрыл поцелуем что-то пытающийся выкрикнуть рот. Она сопротивлялась, как могла, но он все-таки был мужчиной и победил. И она снова, забыв про все свои злые слова, была ему покорной, страстной и, трудно поверить, что не любящей.
Николай Щербань был потрясен. Пташка-Аллочка превратилась не просто в красивую женщину, как он предполагал, а в ослепительную, блистательную королевну. Он ее даже не сразу узнал. Сначала он не мог и подумать, что такая потрясающая женщина – та самая Аллочка, которая запечатлена на его снимках восемнадцатилетней давности. Но он уже запомнил всех жителей ее подъезда и даже некоторых постоянных гостей этого дома. Это дама была не гостьей, она была Аллой Константиновной Белозеровой. Щербань несколько раз видел ее с двумя разными мужиками. Уже неплохо. А если последить за ней, то, может, где объявятся и остальные любовники. Но это после. Торопиться некуда. Не убегут. Какой дурак от такой бабы побежит?! А что эти двое – любовники, так, что называется, и к бабушке не ходи. Один здоровый такой… с ним надо поосторожней, а то въедет в зубы – не соберешь. А второй – пацан совсем… Может, не любовник? А кто тогда? Не сын же? Алке сейчас должно быть… примерно… тридцать с хвостиком… И с приличным хвостиком… И если парню восемнадцать, то вполне может быть и сыном. А еще может быть братом или племянником? Нет. Вряд ли. Для сына или племянника слишком плотоядно на нее смотрит. Любовник. Как пить дать – любовник! Ну вот! А тот придурочный Машенькин отец, который поджег его фотостудию, называл его фашистом и извращенцем! А какой он извращенец? Да он, может, этой Алке глаза на жизнь открыл! Была цыпленок цыпленком, а теперь кто? Орлица! И до пацанов, видать, большая охотница. Пожалуй, стоит с пацана и начать! Он, Николай, уже совсем дошел в этом Питере. Холодно и вечно мокро. А где взять подходящую на такой гнилой климат одежду? У него ее и в Киеве-то было немного, особенно с тех пор, как с Оксанкой развелся. Он у нее почти ничего своего и не забрал. На помойку снесла, наверно. Этому ее тряпичному заведующему и на нос не налезет, а сынам – не по моде. Эх, жаль курточку одну, с подстежкой! Сейчас здорово пригодилась бы. Насморк у него постоянный, в груди вечно заложено, кашель крючит. Да и есть вечно охота. Последнее время он жил на чердаке дома напротив белозеровского. Во-первых, оттуда, из маленького окошка, хорошо просматривается улица перед ее подъездом, во-вторых, чердак был обжит двумя мужиками, вонючими до безобразия, но не скучными. Он уже как-то к их вони притерпелся, тем более что они иногда угощали его какой-то отвратительной на первый глоток водкой и гниловатой колбасой. Дрянь, конечно, но в его положении выбирать не приходилось. Он обещал мужикам, что расплатится с ними, как только получит кое с кого должок. Мужики были, видать, жизнью здорово траченные и битые, а потому только махали руками и говорили, что хрен с ним, с долгом. Сами они промышляли на Московском вокзале мелким воровством и попрошайничеством. Щербань тоже раз наведался на этот вокзал, но был так бит местным контингентом, что еле ноги унес. Мужики сказали, что нечего было и соваться туда без них, хотя, впрочем, и с ними тоже опасно. Вокзал – место доходное, и чужих там не любят. Николай еще несколько раз разживался мелочью у нищих в подземных переходах и метро тем же макаром, каким разжился первым в Питере чириком, но разве это деньги?
