Сказанное может получить косвенное подтверждение в том, что «светьлая одежа» не вызывает у Феодосия тех резко отрицательных эмоций, что у Варлаама, топчущего ее, бросающего ее в грязь и т. п. Феодосий спокойно относится к ней, признает ее для других, сам не испытывает идиосинкразических приступов в отношении ее, но она — не для него. Его выбор сделан, и он оказался иным — «худые ризы».
563
В уходе из дома ради Святой земли был, конечно, и элемент соблазна, порыв сердца и мечтательность, не прошедшие через трезвение, и осознание этого было, видимо, важнейшим уроком, который извлек Феодосий из всей этой истории.
564
Эта омонимичность мотивировок, обнаруживающая два плана (бытовой и божественный), предполагает известный (частичный) отклик Феодосия на слова и поступки матери. В этой связи может оказаться неслучайным параллелизм между наложением матерью оков на сына и — как бы в согласии с матерью и в продолжение ее действия — наложением на себя железных вериг самим Феодосием. И от оков, и от вериг освобождает Феодосия его мать (ср. в первом случае «съня железа съ ногу его» [29а] — «положительное», но во втором случае: «отъя железо от чреслъ его» [30г] — «отрицательное»). Характерно, что и в этом случае Феодосий учитывает материнский урок: кажется, в дальнейшем он не носил вериг, распространенных среди сирийских аскетов (но не палестинских, которые были Феодосию ближе), и вообще избегал крайнего аскетизма, тем более непотаенного, открытого другим.
565
К мотиву терпения ср. далее слова Антония, обращенные к Феодосию («испытание» его): «Ты же унъ сый, якоже мню, и не имаши трьпети на месте семь скорби» (31б), с одной стороны, и дважды повторенное матерью Феодосия в решающий для нее момент — «И не трьплю бо жива быти, аще не вижю его!» (вариант — «[…] не видящи тебе») (32в–32г).
566
См. ниже о теме терпения в поучениях Феодосия.
567
Остается не вполне ясным, впервые ли услышал тогда Феодосий эти слова или, уже известные ему и раньше, они актуализировались для него именно в этой кризисной ситуации. Наконец, нужно считаться и с возможностью введения этих слов в текст ЖФ с мотивировочными целями.
568
Поэтические потенции этого фрагмента (в частности, впервые описывающего ставшую впоследствии знаменитой в литературе «украинскую ночь») несомненны.
569
Ср.:
То аще хощеши видети мя по вся дьни, иди въ сий градъ, и въшедъши въ единъ манастырь женъ и ту остризися. И тако приходяще семо, видиши мя. […] Аще ли сего не твориши, то — истину ти глаголю — к тому лица моего не имаши видети. (32г).
570
«и ту пострижене ей быти, и въ мьнишьскую одежю облечене ей быти и поживъши же ей въ добре исповедании лета многа, съ миромь усъпе» (33б); ср. также: «[…] прослави Бога [Антоний —
571
Не этим ли объясняется и та относительная легкость, с которой Антоний принимает решение покинуть пещеру во время конфликта с князем Изяславом? За этим решением угадывается некоторая поспешность Антония — навстречу сокровенному желанию к еще более уединенному месту.
572
Похоже, что, когда позже Феодосий говорил «не мужьскыя есть душа, еже раслабети печальныими сими напастьми» (49–49г), он вспоминал и «мужскую душу» своей матери, не впадающей в слабость.
Неоднократно воспроизводимый в ЖФ мотив «битья» сына–мальчика, юноши (и, не уйди Феодосий в монастырь, это могло бы продолжаться и дальше) несомненно любящей его матерью представляет собой первую в русской литературе фиксацию одной из самых характерных черт русской жизни — «сечения» ребенка, о значении которой, далеко выходящем за рамки ситуации «преступление — наказание», уже догадывались наиболее проницательные из писавших на эту тему. Учитывая ту страстность, самозабвенность, мгновенную воспаляемость матери, которые так полно проявились при битье сына, и ее «мужественность» («Аще бо кто и не видевъ ея, ти слышааше ю беседующю, то начьняше мьнети мужа ю
