«обтекаемости», которая позволила бы сказать хотя бы нечто большее, чем дозволено, — не обсуждался автором даже наедине с самим собой: сама тема не позволяла идти на такие сделки. Надежда могла быть только на печатание книги или отдельных ее частей за границей. Профессор Ян вар дер Энг, известный специалист по русской литературе из Амстердамского Университета, предпринял попытку найти издателя, но потерпел неудачу. В качестве промежуточного варианта он предложил печатать отдельные части книги в специальных приложениях к выходящему в Нидерландах журналу «Russian Literature». Благодаря любезности профессора Я. ван дер Энга с 1988 по 1993 год вышло пять отдельных выпусков таких приложений, где были напечатаны работы по избранной теме — о «Прогласе» Константина Философа (св. Кирилла) в контексте темы Слова и Премудрости, с одной стороны, и кирилло–мефодиевского наследия на Руси, с другой; о «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона как первом значительном опыте религиозной рефлексии, отражающем уроки первых десятилетий христианства на Руси; о «Сказании о Борисе и Глебе» в связи с идеей
Эти же работы составляют содержание первого тома предлежащей книги, но здесь они представлены в новых, сильно расширенных и отчасти переработанных вариантах. Как можно заметить, очередность больших разделов этого тома определяется двумя принципами — хронологической последовательностью и очередностью осваиваемых или выдвигаемых в русской духовной традиции и религиозной жизни ключевых идей. В итоге в первом томе оказался охваченным первый век (даже несколько меньше) христианства на Руси. Особое место занимает первый раздел, посвященный Константину Философу, первоучителю славян. По отношению к христианской жизни на Руси это — предыстория (середина IX века), развертывавшаяся, правда, и на территории будущего Древнерусского государства, на его дальних окраинах, и имевшая исключительное значение для выбора того направления религиозной мысли на Руси и того типа богословствования, которые были усвоены и долгое время определяли религиозную жизнь в этой части христианского мира.
Естественно, что несмотря на значительный объем каждой из частей этого тома восстанавливаемая картина целого оказывается довольно общей. Многое из более частного приходилось сознательно опускать, что, впрочем, имело и некоторые свои преимущества, — в частности, более рельефного изображения наиболее важных религиозных идей и типов святости, явленных на Руси. Чтобы отчасти компенсировать неизбежные лакуны, каждая из частей тома строилась как некий сложный узел, в котором одновременно было завязано несколько разноплановых тем — личность святого (святой человек), тип святости, им явленный (типология святости), основная идея данного подвига святости и, наконец, «основной» текст, соотносимый со святым («Житие» или собственное его сочинение). Всюду, где для этого были возможности, предпринималась попытка воссоздания исторического, а иногда и бытового контекста эпохи. Более строгое исследование фактов сознательно сочеталось с рефлексиями по их поводу; последние связаны прежде всего с попытками уяснения психологии святого подвижника, вскрытия «невидимой» части религиозного подвига, того типа «додумывания» известного до тех пределов, где уже встает проблема реконструкции феноменов религиозной жизни и сферы пневматологии.
Второй том этой книги в большей своей части сознательно строится иначе. Поэтому он должен производить впечатление большей разноплановости и многообразия. Хронологически, за небольшими исключениями, он охватывает четыре века (XIV–XVII), и та степень подробности и хронологической густоты («тесноты»), которая характеризует первый том, здесь невозможна. Эта невозможность ставит перед автором проблему выбора таких тем и таких ракурсов, которые все–таки обеспечивали бы известную целостность картины при том увеличении разреженности, которое в данном случае неизбежно.
В следующем (возможно, следующих) томе в центре внимания эпоха, коренным образом отличная от первого века христианства на Руси: перед лицом испытаний многие иллюзии развеялись, медиумическая зачарованность соблазнами священного быта и оптимизм неофитства уступили место большей трезвости, даже жесткости, аскетичности. Появляется новый тип святости. Этот период охватывает годы татарского ига, его падения, становления и развития Московской Руси, трагедии раскола — вплоть до начала «петербургского периода» русской истории.
Центральная фигура этого периода и всей русской святости — Сергий Радонежский. С раздела, ему посвященного, и начинается второй том. Ряд разделов тома в известной степени продолжает построение, наметившееся в первом томе — святые в хронологической последовательности. Здесь предполагаются разделы (помимо уже указанного о Сергии Радонежском) о его учениках и сподвижниках, младших современниках («Северная Фиваида»), о Ниле Сорском, Филарете, митрополите Московском, юродивых во Христе, мучениках за веру времен раскола и следующих за ним десятилетий («Виноград Российский» Андрея Денисова); из частей, относящихся к хронологически более позднему периоду, в этом же ряду рассматривается фигура св. Ксении Петербургской и некоторых из оптинских старцев.
Другому принципу («святое» в неперсонологическом плане и нетерминологическом смысле) следует ряд разделов, выстраиваемых вокруг определенных тем и понятий — святое место («Божий мир»), святое время, святая земля, святая красота. В связи с темой святости в миру и мирского ее соответствия вводится раздел о мире как гармоничной, по Божьему закону организованной форме социального устройства. Особые разделы посвящены странникам и странничеству («Хожения»), «чужим» святым, ставшими настолько своими, что сознание их первоначальной «чужести» отошло в глубокую тень, если только не вовсе утратилось («римский» Алексий человек Божий, и «индийский» царевич Иосаф), фигуре Иванушки–дурака как «поэта», духовным стихам (с акцентом на «Голубиной книге») и др. Один из основных разделов второго тома — о русском языке, его бытийственном слое, его софийности и, если угодно, святости, о реконструкции по языковым данным особого типа духовного мироощущения и сознания, «священного быта». За пределами указанного периода остаются части, посвященные таким темам, как святые люди в русской литературе XIX века, поэзия Владимира Соловьева как опыт христианской мистики, «Новый Израиль» (еврейский вклад в духовную культуру и в русскую религиозную жизнь) и другие.
Работая над книгой, как бы прикасаясь вживе к свидетельствам о святых подвижниках и принимая эти встречи с ними как незаслуженный дар, автор всегда помнил о дне нынешнем и злобе его, веря, что благодатная сила святости и на поруганном
I
СЛОВО И ПРЕМУДРОСТЬ
(«ЛОГОСНАЯ СТРУКТУРА»):
«ПРОГЛАС» КОНСТАНТИНА ФИЛОСОФА
(К КИРИЛЛО–МЕФОДИЕВСКОМУ НАСЛЕДИЮ НА РУСИ)
Нет необходимости еще раз специально говорить о роли кирилло–мефодиевского наследства для русской духовной культуры на всем ее протяжении. Нужно, пожалуй, лишь напомнить, что это наследство стало источником и основой той прошедшей сквозь тысячелетие традиции, которая не прекращалась и в худшие времена, хотя и отступала в глубокую тень, почти теряясь в ней, а в лучшие времена являлась во всем блеске своей очевидности, собирая вокруг себя все наиболее творческое в духовной сфере.
Весь объем сделанного Кириллом и Мефодием, как и все то, что было усвоено из их дела на Руси, естественно, не может быть предметом анализа в этой работе, и здесь достаточно отослать читателя к многочисленным общим и частным трудам на эту тему. Но для того чтобы приблизиться к пониманию сути этого дела, заглянуть в сердцевину его и почувствовать то, что прежде и глубже всего одушевляло солунских братьев, можно ограничиться исследованием лишь, одного, но очень представительного в этом отношении текста — «Прогласа» Константина Философа (Св. Кирилла), о котором автору этих строк уже приходилось писать раньше (Топоров 1979; 1985; 1988).
