хотя въздвигнути и устроити место то и прославити, иного лучша того не обрете, но точию того самого просившаго дарует, ведый, яко может таковое управление управити въ славу имени его святого.
Чтобы это намерение осуществилось, Бог не стал искать оригинальных путей, и снова, как в другом подобном случае, вложил в сердце братии желание, чтобы ими начальствовал как игумен именно Сергий. И тогда въниде же некое размышление въ братию его; и сшедшеся преже сами промежи собою, и съветъ сътвориша ти. Утвердившись в своем намерении, они пришли к Сергию. Обращение к нему было продуманным и достойным — на первом месте было главное дело, и подчеркнутость его давала братии основание думать, что блаженный не откажется от их просьбы, хотя попытку отказа или возможность самого отказа они подозревали.
«Отче! Не можем жити без игумена! — были первые их слова. — Ныне же приидохом к тебе явити мысли наша и хотениа: зело желаем того, дабы былъ намъ ты игуменъ и наставникъ душам и телом нашим, да быхом ходили к тебе с покааниемь, исповедающе грехы своя; да быхом от тебе прощение, и благословение, и молитву по вся дни съвръшающа святую литургию; да быхом колиждо от честную руку твоею причащалися пречистых таин. Ей, честный отче, сего желаем от тебе, тъкмо не отрицайся».
Как это было в первый раз, когда к Сергию пришли те, кто теперь составлял братию, и как — этого можно было ожидать — и в теперешнем случае предложение братии поставило Сергия в сложное, можно сказать, в тяжелое положение: во–первых, у него был собственный план жизни «в соседстве Бога своего», и за себя одного он готов был ответить, по смиренности своей не ожидая помощи извне, если только она не от Бога; во–вторых, сам Сергий не считал себя достойным быть пастырем других на столь ответственном месте (уже только этого «второго» было бы Сергию достаточно для отказа братии в ее просьбе).
Как и в первый раз, Сергий дает правдивый ответ, может быть, даже несколько обидный для просителей. Въздухнув из глубины душа, Сергий отвечает им:
«Азъ и помыишениа не имехъ еже хотети игуменъства, но тако желает душа моя и скончатися в черньцех на местe семь. Вы же не принужайте мя, но оставите мя Богу, и тъй, яко же въсхощет, и сътворит о мне».
Братия с известным упреком (может быть, отчасти формальным, поскольку отказа Сергия она, видимо, ожидала) и обидой (Мы, отче, желаем […] ты же отрщаешися) повторно обращается к нему, выдвигая перед ним альтернативу — или сам буди игуменъ, или шед спроси нам игумена у епископа·, по сути дела, сейчас это не альтернатива, поскольку первая ее часть уже была отвергнута Сергием, а новый вариант; характер его таков, что братия, видимо, была уверена, что епископ предложит в игумены именно Сергия. Может быть, замысел братии был открыт и самому Сергию [307]. Впрочем, братия догадывалась, что здесь и сейчас Сергий не даст им окончательного ответа, что даже лучше, если у него будет какое–то время для привыкания к этому второму предложению и обдумывания его наедине. Поэтому они предусмотрительно завершают свою речь еще одной просьбой — Аще ли не тако, то таковы ради нужа разидемся вси от места сего. Сергий, пакы постонав от сердца, сказал братии то, что вовсе не было для нее лучшим вариантом, но, отсрочивая выбор, давало надежду на то, к чему они стремились: «Ныне убо разидемся кийждо въ свою келию, и вси помолимся Богу прилежно о сем, да явит и открыетъ нам, что подобает творити».
Прошло несколько дней. Ответа от Сергия не было, и «хитрая» братия ненавязчиво напоминает ему о том деле, которое он начал в этой пустыни, о церкви, построенной им, о благодати Святой Троицы. Прикровенный мотив — нельзя отказываться от того, что так успешно начато, но еще не доведено до конца, и в довершение — виде?ние будущего: Сергий, предстоящий у престола Святой Троицы и воссылающий к Богу серафимскую трисвятую песнь, совершая бескровную службу, и своими руками подающий братии Пречистое Тело и божественную кровь Иисуса Христа. И чтобы связать Сергия обещанием, — о себе: и препокоивъ старость нашу, гробу предаси ны [308]. Видимо, любая форма отказа при данных обстоятельствах была затруднительна или даже невозможна для Сергия кроме той, которую он выбрал — и отнюдь не по тактическим соображениям: Сергий снова, но с некоторым возбуждением, как человек, вынужденный признаться в своем недостоинстве, отказывался, не хотел этого, умолял их, успокаивая, как бы призывая их войти в его положение и не настаивать на своей просьбе:
«Простите мя, отци мои и господие мои! Кто есмь азъ, смеяй таковаа дръзнути, их же съ страхомь и ужастию аггелы не могут достигнути? Како же недостойный азъ дръзъ явлюся, ниже успевъ таковую веру? Азъ начатка мнишъскаго устава и житиа никако же достигнух; како смея сиа святыня приступити или коснутися? А бых моглъ своих греховъ плакатися, и вашею молитвою оного блага достигнути, краа желаннаго, его же вжелех от юности моея».
И сказав это и многие другие слова, Сергий удалился в свою келью. Трудно предположить, что бы предпринял он (а то, что несмотря на его недвусмысленный отказ точка в этой теме не была еще поставлена, несомненно), если бы несколько дней спустя братия снова не пришла к Сергию, повторяя те же доводы и приводя некоторые другие. Но дело на этот раз было не в доводах: доводы ad bonum были исчерпаны, доводы же ad malum скорее выглядели как своего рода шантаж во имя блага, но с целью принудить Сергия к согласию стать игуменом. Блазии старцы начали разговор примирительно (мягко стелет, да жестко спать, — припоминается пословица), с самого начала заявив, что у них с Сергием нет никакой распри (пря никоея же имамы с тобою). Далее они напомнили, что пришли они сюда к Сергию, потому что Бог наставил их, и они восхотели его жизни и благонравию «подобитися». Следующий ход был сильнейшим и решающим:
«Аще же ты не хощеши пещися нашими душами и пастух словесным овцам не хощеши нам быти, мы уходим от места сего и от храма Святыя Троица и от обета нашего неволею отпадаем. И заблудим, акы овца не имущи пастуха, в горы презорьства и распутиа; злым мыслемь предавшеся, съкрушени будемъ мысленым зверем, сиречъ диаволом. Ты жь ответ въздаси пред необиновенным судиею вседръжителем Богом».
Условия были сформулированы братией жестко. Возможно, тон был возбужденным, повышенным, но не от непочтения или грубости, а от горести, охватившей их при мысли, что Сергий не будет их окормлять и далее. Епифаний красноречиво описывает, как происходил разговор:
Се же глаголаша ему братиа, прещениемь претяше и грозами грозяше: много бо преже, по многы дни молиша его, нудяще ово смирением, ово же тихостию и ласканием, иногда же прещениемь и жестокыми словесы претяху, жалующеся. Он же, крепкый душею, твръдый верою, смиреный умом, ни ласканию повинуся, ни прещениа боящеся, но выше прещениа муж обретеся.
Ситуация становилась все напряженней и неразрешимей. Братия принуждала Сергия стать игуменом, онъ же смиреномудръ сый, не хотя того приати, ниже еже издетъства съвъзрастъшее ему богоподражанное смирение оставити. Казалось, что выхода из тупика уже нет — тем более, что таковое тех моление Сергий оттрясе, грешна суща себе глаголя и недостойна, как бы поставив тем самым на
