Мы сначала в палате одни лежали, а сегодня с утра привезли девочку.
Рыженькую такую, маленькую и тощую, лет семи с виду.
Привезли ее на каталке, переложили. Пока медсестра одеялом девочку не прикрыла, я у нее на ноге и на руке бинты заметила.
Волосы у девочки коротко острижены, почти под ноль, а на лице заживающие ссадины. Я ее сначала даже за мальчика приняла.
И почему-то мамы с ней нет.
В моем детстве, когда я лежала однажды с аппендицитом в большой районной больнице, родителей к нам не пускали. Казалось, мы попали внутрь неприступной крепости или тюрьмы. Так что мы стояли на коленках на подоконнике и ревели, глядя на пап и мам. А они толпились внизу во дворе под окном, махали нам руками. Ко мне приходили Ба и дедушка. Ба тоже плакала, мне со второго этажа было это хорошо видно, а дедушка, конечно, не плакал, он все время улыбался и показывал мне большой палец, мол, выглядишь отлично. И я очень хотела домой.
Больница, где мы лежим сейчас, как проходной двор. Так что у родителей нет никаких проблем быть рядом с ребенком, только на ночь всех выгоняют. Мне, спасибо заведующему, разрешают остаться с Сережкой и на ночь. Ночью, бывает, пол-отделения ревет. Приснится что-то маленькому пациенту, вот он и начинает маму звать. Медсестра на ночь одна, на всех ее не хватает, так что я помогаю и тут.
— Т-ш-ш, — говорю, — тихо, маленький, мама скоро придет, утром придет, спи. Закрой глаза, утро скорее настанет.
Девочка, как ее привезли, так и лежала на спине, не открывая глаз.
Я подошла, посмотрела, — вроде спит.
Ну и хорошо. Сон после травмы — самое полезное.
Сережка у меня тоже уснул, вышла я в коридор, дошла до поста медсестер.
Дежурила сегодня Светлана Михайловна. Я разговаривать с ней немного робею — она меня в два раза старше, шумная и резкая.
— Опа, — говорит, завидев меня, Светлана Михайловна, — тебя-то мне и надо, Наталья! Там к тебе соседку привезли, видела?
Видела, говорю, спит девочка, глаз еще не открывала.
— Ты за ней присмотри, ладно? А то матери у нее нет, сирота она, некому с ней…
Светлане Михайловне очень уж не терпелось подробности рассказать. А мне было интересно послушать, раз рассказывают.
— На руке и ноге у нее ожоги, и на лице, и волосы обгорели. А когда она от дыма сознание потеряла, об пол головой стукнулась, тут и сотрясение. Из деревни привезли, пожар там у них случился средь бела дня, дом начисто сгорел, ее только успели вытащить, а родители в доме как спали — так и не проснулись, говорят. Так что она теперь одна. Подлечим — и в детдом от нас поедет.
— А почему родители-то спали, раз пожар днем был?
— А кто ж их знает, может, напились, может, еще что. Словом, девчонка сирота, ей про это еще не сказали, она в себя-то недавно пришла. И ты не говори, будет спрашивать, скажи — не знаешь, где ее мамка. Пусть из детдома приходят и сами ребенку такое объявляют. Не наше это дело.
— Боже мой, — у меня слезы на глаза навернулись, как я представила себе, что девочка пережила. И что ее ждет еще впереди.
Пока у меня Сережка не родился, я была спокойная. Подружка у меня есть, Лидка, так она вот умела реветь от всего, все ее трогало: книжку читает про любовь и слезы ручьем льет, кино смотрит индийское, там поют-пляшут, а она плачет. А теперь, когда Сережка есть, у меня от всего глаза на мокром месте. Особенно когда слышу, что кто-то детей обижает или беда какая с ними случается.
— А зовут-то ее как?
— Маргарита ее зовут. Маргарита Новак.
Вернулась я в палату. Обладательница роскошного имени, тощая рыженькая девочка Маргарита проснулась и, когда я вошла, молча уставилась на меня.
— Привет, — сказала я ей. — Проснулась?
Маргарита молчала. Лицо ее было каким-то замороженным, словно она не слышала меня совсем.
Я подошла и осторожно присела на край кровати.
— Меня тетя Наташа зовут. А тебя — Риточка?
Девочка продолжала молчать. Я сделала еще одну попытку завязать разговор:
— Ты кушать хочешь? Скоро обед. Его в палату принесут. Я могу тебя покормить, если тебе трудно будет. Только сначала своего сынишку покормлю. Видишь, у меня там сынишка спит. Его Сережка зовут.
Мне стало неловко от ее молчания. Так что я встала, пошла открыть форточку и продолжала веселым голосом, не глядя на соседку:
— Сережка проснется, я вам сказку почитаю. Правда, у меня сказки тут для малышей, а ты ведь уже большая девочка, в школе, наверное, учишься, да? В каком классе?
И поскольку собеседница моя продолжала сжимать губы, я сама за нее и ответила:
— Наверное, в первом? Или еще в школу не ходишь? Ну не важно.
Голос мой звенел бодро, я пыталась заглушить в себе желание заплакать, видя, как этот обожженный рыжий воробушек упорно и хмуро молчит, глядя перед собой. Взгляд у нее был какой-то странный — я подумала сперва, что девочка слегка косит. А потом пригляделась и поняла: у нее разноцветные глаза. Один карий, другой зеленый.
Я никогда не видела такого, только слышала, что так бывает. В детстве я спрашивала у Ба, почему у меня глаза серые, а у них с дедом — темно-карие, и она рассказывала мне, что глаза бывают разные. Даже у одного человека — разные. Я тогда, помню, ходила и присматривалась к людям, какие у них глаза. А про людей с разными глазами моя Ба говорила, что такие люди бывают счастливыми.
Да уж, вздохнула я про себя, счастья у девчонки хоть отбавляй.
Так все дальше и пошло. Маргарита молчала все время. Молча хлебала жидкую больничную лапшу, молча ела серую овсянку, подчищала тарелку до конца. Когда я рассказывала Сережке сказки, соседка ничем не выдавала своего интереса, то ли слушала, то ли думала о своем. Так же молча слезала она с кровати, когда ее звали на перевязки.
Я каждый день пыталась с ней поговорить. То есть я все время трещала что-то веселым голосом, делая вид, что не замечаю ее молчания.
А через несколько дней Сережке разрешили вставать, и дело шло к скорой выписке. Я очень устала лежать в больнице и мне хотелось домой так, что во сне начало сниться, как я забираю сына и мы уходим отсюда.
Но врачи каждый день говорили: «Давайте еще денек понаблюдаем, и уж тогда…»
Однажды в тихий час Сережка никак не хотел засыпать, крутился по постели ужом, спихивал одеяло, пытался встать на ноги и попрыгать на пружинной сетке.
— Все, — говорю, — буду тебя как маленького ребеночка укачивать!
Завернула его в одеяло, села, взяла на руки.
— Ты, Сережка, полежи пять минуточек всего тихо, а я тебе песенку спою.
И запела я ему все, что на ум пришло.
— Баю-баюшки-баю, спи, Сереженька-сынок, скоро мы пойдем домой, и головка не болит, спи, мой котик золотой, дома нас игрушки ждут.
Поднимаю глаза, а Маргарита стоит у нашей кровати и внимательно слушает, как я пою.
И смотрит на меня своими разными глазами, серьезно так смотрит, не мигая. Мне даже не по себе сделалось.
Только я хотела сказать ей: «Садись рядышком, послушай песенку, только не шуми, Сережа засыпать начал», — как она вдруг вздохнула, губы облизала, и я услышала ее голос.
Низкий такой голос, не девичий. Удивительно, что такая кроха — и с таким голосом.
— А я тоже скоро домой пойду. У меня голова уже не болит.
Я очень обрадовалась, что она вдруг заговорила.
