Хмельницкий не верил, что посольство принесет желаемые результаты, и хотя для видимости повелел войску приостановить военные действия и отпустил татар, был постоянно наготове к новым выступлениям. Давно зная Киселя, его лицемерие, он ожидал от него какой-то пакости и не ошибся. Отправляя к Хмельницкому монаха Петрония Ласку, Кисель тут же пишет письмо архиепископу гнезненскому М. Лубенскому, в котором называет Хмельницкого «изменником». Он писал: «Изменник этот рассылает свои письма везде по городам, где только находятся русские, из которых одни по безумию, а другие из ожесточения принимают свою погибель за верх счастья». И он просил направить войско, чтобы разгромить «казака-изменника» и «спасти спокойствие, счастье и славу Речи Посполитой».
Сейм открылся 9 июня 1648 года и сразу же примас королевства, архиепископ гнезненский Матвей Лубенский, к которому взывал Кисель, потребовал объявить «посполитое рушение»[60], набрать немедленно и отправить на Украину против восставших не менее 36 тысяч войска, причем «не хлопов, а единственно людей благородного происхождения и чужеземцев».
Поскольку гетманы, которые могли возглавить это войско, находились в татарском плену, сейм предложил поручить командование огромной по тем временам армией трем региментариям[61], магнатам: Доминику Заславскому, Николаю Остророгу и Александру Конецпольскому. О них говорили тогда: «Князь Доминик — перина, подчаший[62] — латына, хорунжий — дытына[63]». Так оно и было. Первый — князь Доминик Заславский, сандомирский воевода из дома Острожских, владелец огромных поместий, предпочитал в своей жизни одни лишь забавы и роскошь. Изнеженный и малоспособный, далекий от военного дела, он предпочитал пуховую перину твердому седлу. Второй военачальник, коронный подчаший Николай Остророг, известен был в Польше как человек ученый, славный своим дипломатическим искусством, но ни в коей мере не военный. Третий — молодой коронный хорунжий Александр Конецпольский, пылкий и гонористый, особенно ненавидящий Хмельницкого. Для него война была скорее очередным приключением, чем серьезным делом.
К региментариям сейм приставил 32 советника с титулами «военных комиссаров» и неопределенными полномочиями. Те из шляхты, кто серьезно относился к делу, с горькой иронией говорили, что этих 35 командующих было достаточно, чтобы проиграть не одну, а 35 битв.
Однако какими бы ни были командующие, как бы ни иронизировали над ними сами поляки, решение о «посполитом рушении» было принято, руководители его утверждены, и миссия казацких послов, таким образом, оказалась заранее обреченной. Их поселили в отведенном для них подворье, отобрали письма и приказали ждать и никуда не выходить.
Лишь 10 июля на сейме было наконец зачитано письмо Хмельницкого к королю и инструкции казацким послам. Они вызвали бурную реакцию. Одни сенаторы решительно заявили: «Прощения не давать, а начать решительную войну против взбунтовавшихся казаков». Другие выступали за переговоры. После долгих споров пришли к решению: сбор ополчения проводить, а к казакам послать комиссаров во главе с Киселем для переговоров.
Затем в посольскую избу призвали казацких послов. Когда те вошли в залу, наступило настороженное молчание. Присутствующие сенаторы, одни с интересом, другие с ненавистью смотрели на послов Хмельницкого. Особенный гнев проявляли восточноукраинские магнаты, богатства которых захватил восставший народ. И все из-за попустительства этого либерала — коронного канцлера Оссолинского! Хватит! Его нужно убрать и канцлером поставить своего человека, который бы твердой рукой усмирил схизматиков[64] и вернул им отобранные земли. Чтобы скомпрометировать в глазах шляхты Оссолинского, они настояли на публичном допросе казацких послов о связях покойного короля и Оссолинского с Хмельницким. Казаки еще не успели освоиться с обстановкой, как тишину нарушил резкий голос маршалка посольской избы:
— Объясните нам, давал ли король Владислав IV Хмельницкому привилей на право набора казаков? Из каких средств были отпущены деньги на их содержание я для построения чаек?
Вопрос застал врасплох не только послов, но и Оссолинского. В посольской избе, как и в сейме, хорошо понимали его смысл и с настороженностью ожидали, что ответят послы. От этого зависело многое. Казацкие посланцы молча переглянулись, и один из них, выйдя чуть вперед, проговорил в сторону задавшего вопрос.
— Если какой-либо привилей и был когда-либо выдан королем, то о нем нужно спросить самого Хмельницкого и старшину. Хмельницкий же нам ничего не говорил о сношении с Оссолинским и не давал об этом никаких приказаний, отправляя нас на сейм.
Лаконичный и твердый ответ свидетельствовал, что от послов большего не добьешься. 12 июля казацких депутатов вызвали в сенат и зачитали отпет, в котором были изложены требования: немедленно освободить всех пленных польских дворян, вернуть взятое в сражениях оружие, разорвать союз с татарами, отослать в Варшаву виновников бунта.
Молча выслушали послы этот приговор сейма и уже хотели возвратиться на свои квартиры, но тут поднялся архиепископ Лубенский и сообщил им, что сейм принял нижайшую просьбу Хмельницкого и в основном удовлетворил ее. Многое скрывалось за этим решением. И то, что великопольская шляхта, видя, что казацкие требования не ущемляют ее интересов, не поддержала восточно-украинских магнатов, и то, что восточноукраинские магнаты не смогли использовать сейм, чтобы сбросить коронного канцлера Оссолинского и посадить на его место своего человека, и то, что удовлетворение требований Хмельницкого, по мнению того же Оссолинского, давало возможность отколоть казаков от крестьян, привлечь на свою сторону и таким путем покончить с восстанием на Украине. Но все-таки «посполитое рушение» объявили и руководителей его назначили. Новый поход шляхты на Украину был не за горами.
Ответ сейма должен был передать Хмельницкому польский дворянин Вольский. Он и отбыл в середине июля с казацкими послами в Белую Церковь. А вслед за ними туда же отправились и назначенные сеймом для переговоров комиссары Кисель, Сальский, Дубравский, Обухович.
В начале августа 1648 года комиссары прибыли на Волынь, которая также пылала восстанием. Кисель, испугавшись, решил не идти дальше, а послать к Хмельницкому своих представителей. Вместе с казацкими послами и Вольским они направились в Чигирин.
Письмо царю Алексею Михайловичу
Ожидая возвращения послов, Хмельницкий укреплял войско и принимал меры к распространению восстания. Однако он никогда не забывал, что не добьется окончательного успеха без братского русского народа. На этот путь становились все предшественники Хмельницкого, руководители крестьянско-казацких восстаний в 1625, 1630 и 1637–1638 годах, которые всячески стремились связаться с российским правительством. Хмельницкий видел дальше своих единомышленников и первый понял, что война против ига папской Польши — это и война за воссоединение Украины с Россией. Это диктовалось не перипетиями военных действий, а общностью истории, потребностями судеб парода в будущем.
Для русского царя непросто взять сейчас Украину под свою руку. Это значит вовлечь страну в войну с Речью Посполитой, к которой Русское государство не готово. Как доносили Хмельницкому, там сейчас неспокойно. Простолюдины в Москве и других городах высказывают недовольство властью. Поговаривают даже о восстании. Как бы не обвинили его в том, что подает дурной пример. И все же русское правительство не может остаться нейтральным.
Русский народ всегда с глубоким сочувствием относился к борющейся Украине. Когда под Киевом задержали русского посланца к Адаму Киселю, гетман приказал немедля препроводить его в Мошны, недалеко от Белой Церкви, где он располагался тогда с семьей.
Был жаркий июнь. Высокое бледно-голубое небо с раннего утра до позднего вечера было чистым, без единого облачка. Хмельницкий был с детьми в саду, наслаждаясь прохладой и семейными радостями.
Нечасто выпадала гетману в последнее время такая минута. А тут еще хан отпустил домой Тимоша. Это было добрым знаком усиления доверия к нему Ислам-Гирея.
Правда, по рассказам сына, да и казаков, оставшихся с ним, жилось там ему не с медом. В первое время, не доверяя Хмельницкому и боясь, что казаки могут выкрасть сына, хан даже пытался запрятать его
