Степан: вот она, колхозная-то жизнь, призывают — и надобно идти! Единолично-то жил бы — строго- настрого наказал сейчас Егорке сказать, что дома Чаузова не застал, а сам бы запряг да по сено за реку, а то и кума какого вспомнил бы навестить в соседней деревне и погулял бы там денек-другой. Так оно всегда и делалось — начальство, бывало, подождет-подождет, не стерпит дальше ждать и уедет.
Так и надо. Бумагу какую тебе выправить — ну и ездишь к начальству этому и в Шадрину и в город. Зато уж если начальнику вдруг мужик спонадобился, он тоже посидит-подождет немало, по первому-то зову к нему худой какой разве мужичонка прибежит, и то ежели вину за собой чует либо сам же просьбу имеет. Нынче коней в ограде нет, сведены в колхоз, а без коней куда денешься?
— Может, Лександру-то уже поймали где?
— Не сказыват. А на то выглядит — не поймали еще. Старика Ударцева — того заарестовал. В Шадрину, в сельский Совет, уже отправил. Ну, да ему старик — что? Старик и сам помрет не сегодня-завтра. Ему бы засудить кого поинтереснее.
Похоже, Егорка с следователем разговор уже поимел. Уже в служки приладился по избам за мужиками бегать.
— Подожди малость. Клашка в моих пимах пошла. Сейчас и вернется.
Егорка на приступке сидел, шапку все еще не скидывал, на Ольгу глаза пялил.
А той, видать, любопытство это не по душе, она к нему все круче да круче спиной оборачивается…
Бабы эти, бабы! И тут у них свой норов… Лицо у Ольги белое, узкое, а глаза на лице большие, чуть даже на коровьи смахивают. Видит же она ими, должно быть, не зорко — спицами стрижет перед самым носом. И от Егорки отворачивается, и на Степана поглядеть тоже будто робеет.
Егорка вдруг заулыбался, спросил:
— Ты, Ольга, на чьих же это ребятишек чулочки-то ладишь? На Лександровых либо на Степановых?
Ольга встала, потом клубок с полу подняла, ни слова не сказав, перешла в горницу.
Вернулась Клашка.
Ведро с водой оставила в сенках, другое внесла в избу и поставила у порога, бросила на гвоздь полушалок.
— Здравствуй, Егорша! Ты поди-ка, по моего мужика пришел? Куды опять? — Подрыгала сперва одной, потом другой ногой — скинула Степановы пимы.
— К следователю.
— Ничто-о-о! — удивилась Клашка и, босая, в кофтенке без рукавов, уставилась на Егорку. — Он, Степан-от, украл кого или убил? Либо у нас чо украдено? Нужон-то ему твой следователь!
— Ты, Клавдия, иди-кось и ему расскажи — следователю. Он мужиков, не одного Степана тягает, как они ударцевский дом спихнули. И следователь не простой вовсе, а Ю-рист, вот он кто. Мужиков привлекает и обратно — доклады им говорит. Об колхозах и об единоличной жизни. Кажному объяснять надобно десять разов!
— И объяснишь! Правду он, Степа, сказывает?
— Ну не балует же. Однако пошли, Егорша.
— Постой, Степа, — засуетилась Клашка. — Рубаху надень, чистую!
— Жаль, коней нету на ограде, кони — так искал бы меня тот следователь! А ты — рубаху на меня напяливать!
— И то! Я об конях и сама только подумала — как бы кони были на ограде и походил бы он ко мне, Ю-рист этот, поспрашивал бы, где ты да куда ты подевался! Уж он бы у меня повдоль вот порога потоптался! Я бы ему и сести на лавку не указала!
— «Ты бы» да «я бы», — передразнил Егорка Гилев. — А он и сам бы сел! Ему твое приглашение вовсе ни к чему — он его под себя не стелет!
— Ну и пущай бы сам сидел и сам же глазами хлопал, коли совести нету! А тебе, Степа, идти к ему, так не варнаком каким-то. Я и выглажу еще рубаху-то. Он в конторе ждет? Ну и посидит, подождет, к ему за жданье-то, за сиденье поди жалованье идет? И даже — обязательно идет!
Шлепая босыми ногами, Клашка кинулась за утюгом, мигом — к печке за углями, мигом — в горницу за рубахой.
Степан махнул рукой:
— Ты, может, выдумаешь — шелковую, новую?
— Жирно с его будет — шелковая-то. Ты не мешайся — дело это бабе виднее!
Степан поднял с пола шило, дратву, пим снова на кочергу надел — последний шов он как раз успеет наложить.
Шил, поглядывал на Егорку.
Егорка Гилев был из мужиков везучих. Ты скажи, бывают такие — им сроду везет. Такой на солнце глядит и не об урожае думает, не об том у него мысли — солнце он пузом чует, приятно ему на солнышке погреться, а что касается урожая — урожай сам к нему придет. Он в этом запросто уверенный и по деревне ходит, нюхает, с кем бы лясы поточить, в картишки перекинуться.
Начать с того, что надел Гилеву выпал в западинке, рядом с колком березовым, и кто-то давным- давно в том колочке уютном колодец выкопал, а какие-то пастухи, тоже давно, добрую избушку поставили.
И навесил на колодец Егорка Гилев замок амбарный, а на избушке дверь наладил и оконце застеклил, знакомцев-охотников из города завел. Охотники в избушке с осени и едва ли не до рождества прохлаждаются, на озеро ходят за утками, на пашне по жнивью гусей караулят, по снегу за лисами и зайчишками на лыжах бегают. Охотники городские, нерасчетливые, добыли чего или не добыли, а постреляли, припасу извели и уже за одно это Егорке деньги дают. За постой в избушке.
Видать было — Егорка в той избушке и самогонкой занимался, но и то видать, что не очень он глупый был. Глупый — либо спился бы, либо занялся гнать на спекуляцию, а потом попался бы. Этот — ни-ни… Веселый ходит, а шибко пьяным его не увидишь.
Тут подряд случались годы не то чтобы сильной засухи, но и без добрых дождей. Мужики переживали, Егорке хоть бы что: в его западнику с весны натечет талой воды — до половины лета хватает. Только что сеял он позже других, покуда пашня у него просохнет.
Везучий, и только, мужик!
У крутолучинских покосы на островах той стороны, вот и разрываешься летом: то ли телегу мазать, то ли лодку смолить, за паром платить. Егорка в своем колке худо-бедно два стожка добрых по кустам поставит и скотину там же до рождества держит. И от скотины навоз у него — на месте, возить не надо.
В Крутых Луках, правду сказать, далеко не все в поле навоз возят, на землю надеются, а больше, может, и потому еще, что к покрову мужики делаются кость да кожа, и та на мослах лопается. У которых слабосильных либо в тех дворах, где едоков куча, а работников один, — и мочи уже не было никакой еще и в зиму ворочать. Эти к масленке только и вылазили с избы — обглядеть, каков он, белый свет, а до тех пор отсыпались, ровно барсуки, руки-ноги на себе ощупывали — целые ли к следующей пашне остались?
А Егорке Гилеву и тут запросто: у него брат Терентий уже в годах, но неженатый, потому что глухой и немой совершенно, на работу же лютый… Он и живет в избушке, за скотиной ходит, а Егорка тем временем шарится: не повздорил ли кто с кем, не подрался ли… Он до смерти любит, где двоих мир не взял — третьевать, рассуждать, кто правый, а кто виноватый.
Он вроде бы всем друг, только ему — никто. Волосы седые, а ребятишки Егоркой кличут. И не потому кличут, что, чуть весна, он по первой же талой земле в бабки играет — в эту пору не он один под солнышком балует, — даже степенные мужики и те ни бабками, ни городками, ни лапту погонять не брезгуют. Только всякий мужик, если бабок наиграет, то первому же попавшему на глаза парнишке их в шапку и высыплет, Егорка же бабки эти по карманам распихает и домой тащит, гордый: «Я, должно, все ж таки очень богатый мужик буду!»
Его бы по нынешним временам как раз раскулачить за брата как за собственного батрака, а он вместо того ходит, жалуется: «Калеку кормлю… Калека, а жрет за троих, не управишься ему подносить!» Пользуется, что глухой человек, никто ему этой напраслины пересказать не сможет!
В колхоз Егорка вступал, заявление принес — все диву дались: «Осознал до края идею и желаю
