— Кто догадливый — тому и наверх!
— И что же ты думал, а ну, ребята, подсади!
Из распахнутых уже дверей на другой стороне амбара валил густой дым, и в дыму тоже кричали в несколько голосов сразу:
— Тулупами его, зерно! Тулуп шерстью книзу, один — за рукава, другой — за подол, возможно вытаскать за два раза!
— Тут не то тулуп — всякая лопотина к делу! Сбрасывай, бабы, юбки!
— А девкам — можно!
— Цыц вы, сопляки! Разгребайте вон снег-то не на снег же зерно таскать!
Бежали из переулков, из темных изб, поблескивающих багряными пятнамию… Тащили лопаты, ведра, ломики, багры, и никто уже не кричал, не размахивал руками… Те, что с лопатами, резали сугробы снега, глыбы подавали по цепи из рук в руки и наверх, а там, наверху, умостившись на тлеющем бревне, человек бросал их в огонь…
— Степша это Чаузов или кто?
— Он!
— Сгорит! Живьем!
— Очень даже просто.
Рядом с дверями мужики, навалившись, выломали простенок и кидались в огромное отверстие, в дым и чад, в яркие отблески огня, а оттуда ведрами, в тулупах и полушубках, в платках и кацавейках — кто как мог — тащили зерно… Сразу человек десять — пятнадцать, задыхаясь, улюлюкая, волокли огромный полог, и зерно — побольше воза — сверкало в этом пологе и курилось паром, а когда его ссыпали в кучу, поблекло, потемнело…
Отдышавшись, снова полезли в дым и чад, крича друг другу:
— Рядом-то со Степшей еще кто умостился наверху?
— Вдвоем весельше жариться…
— Так их трое уже!
— Со святыми упокой!
— А огонь-то книзу падает!
— Разевай рот ширше — в тебя и падет!
— Жара…
Фофанов бегал вдоль амбара:
— Сюда, бабы, сыпь сюда — в эту кучу! А ну, ребятишки, еще сгребайте снег! — Задрав голову кверху, кричал: — Степан! А Степша?! Вы уж потерпите, малость наверху! Опростаем с другой стороны амбар — пропади она после пропадом! А? Еще малость? А?!
Степан Чаузов молчал, боролся с огнем, ловчился и обманывал его: то закидывал огонь в противоположном углу, то прямо перед собой, то не пускал его в тот конец амбара, откуда выгружали зерно.
Временами Степана вовсе не было видно в дыму, и снизу спрашивали:
— Степка? Живой или как?
Огонь же все наступал в разные стороны, будто чувствуя за собой силу, досадуя на минутное замешательство, и два чаузовских напарника, чихая, задыхаясь, спрыгнули на землю.
— Дыхания там — никакого!
— До костей прожигает, ей-бо!
Снова подбежал Фофанов, подставил лестницу и стал тянуть Степана Чаузова вниз за полы тлеющего полушубка.
— Все, Степа! Что вытащили — то и наше… На остатное пожадничаешь — жизни решишься! Слазь, говорю…
Чаузов соскочил вниз, пошатываясь, бросился в сугроб, и снег затрещал под ним, зашипел, будто тоже загорелся. Тонкими струйками курился полушубок, облако дыма и пара окутало Чаузова.
Присев на корточки и шаря в этом облаке рукой, Фофанов спрашивал:
— Обжогов нет ли на тебе, Степа?
Чаузов чихал, плевался.
— А ребята, со мной были, те живые?
— Они-то живые…
— А бабы моей, Клашки, тут не видать, на пожаре?
— Не видать…
— Она же у меня жалючая очень… И за меня пужливая. Нет чтобы по-бабьи, в рев. Замрет заживо и не дышит.
Облако над Степаном рассеивалось, и при свете пожарища пятна сажи как будто вдавливались в глубину его скуластого лица; светлые, почти белые волосы, прилипшие к потному лбу, к ушам, к шее, местами подгорели и порыжели, над правым глазам тоже были совсем черными от копоти, а голубой и зоркий левый глаз глядел на Фофанова и куда-то дальше через него упрямо, насмешливо-весело, так что Фофанов спросил:
— Ты чему это лыбишься-то, Степа?
— А живой остался! — ответил Чаузов. — Живой, непокалеченный — кого ж еще мне надобноть? Ты, Фофан, мужик шибко степенный, ты не поймешь. А я сколь вот разов уже живой оставался — и кажный раз выходит тебе вроде престольный праздник!
Ничто больше не мешало огню, и он, метнувшись и сторону, вскочил на стропила, поплясал на них, как бы своей тяжестью уронил стропила вниз, а через минуту взвился еще выше в черное небо.
— Ишь ты, видать, зло взяло! — сказал кто-то весело и задорно. — Давай по пустым-то засекам…
— Благодать — ветру-то нету… Уж он бы по деревне па-алыхнул!
— Уж он бы посмеялся…
— В колхозную жизнь благословил бы нас — без портков!
— Светло-то! Карасину в избах жечь не надо!
Амбар полыхал теперь со всех сторон, бревна трещали где-то в середине, в самой глубине огромного костра, ребятишки бросали в этот костер снежки, люди подбадривали огонь:
— Давай-давай!
— Кончай дело, коли начал!
— Г-лядьте, однако, сельсоветская пожарка порет! С самой с Шадриной!
— Как есть — она!
— Ого-го! Со смеху на карачки сшибешься!
— Пожарная частя, покорми сперва кобылу-то. Посля тушить займешься!
Пожарник без шапки — потерял шапку дорогой — сидел на бочке растерянный, обалделый… Кричал и на людей и на лошадь в один прием:
— Вот люди — черти! Сдурели вовсе?! Тпру, проклятая! Анбар полыхаить, а они ржуть, ровно скаженные! Стой, язвило бы тебя! Мужики, да вы умом поперхнулись или как?! Горить, а они ржуть!
Потом заметил, должно быть, кучи зерна, успокоился, огляделся и тоже удивился огню:
— Ну змей! Ну буровит!
Наконец пламя рухнуло на землю, поползло в глубь головешек.
Кто-то позвал:
— Фофанов, ты где будешь?
Фофанов как раз свернул две цигарки и одну протянул Чаузову, подле которого он все еще сидел на корточках, а другой затянулся сам, вынул цигарку изо рта и отозвался:
— Здеся…
— Фофан, а Фофан, сколь же мы зерна все ж таки лишились?
Зерно лежало в четырех больших кучах, темных с одной стороны и красно-золотистых там, где на них падал свет пожарища… Люди щупали эти кучи, погружали в зерно руки, жевали, пробовали на зуб — не подгорело ли?
