открытые пространства выше Четырнадцатой улицы… Церковь Святого Тимофея, епископальная, типичная нью-йоркская церковь коричневого камня, младшая сестра более величественной церкви Вознесения в нижней части Пятой авеню. Чтобы угодить Всеблагому Отцу, я не стал менять название и место действия. (На Шестой улице Ист действительно есть развалины старой церкви, но у нее не тот цвет — серый католический гранит, шпиц больше похож на купол, выпуклые витражи выбиты, а голубиный помет, словно подтеки дождя, красуется на каменных стенах. На ступенях стоят трое молодых людей, один из них смотрит, как я прохожу мимо, двое других безучастно глазеют по сторонам.)
Здесь, поблизости от Святого Тима, мне повстречалось множество самого разнообразного народа. На углу молодая девушка в футболке, без лифчика, в обтягивающих шортах; она пришла сюда со своим кавалером. Седой, переваливший на вторую половину жизни богемного вида мужчина, немного странный, обожающий свой конский хвост. Приземистая, коренастая латиноамериканка с толстым выступающим задом. Сутулый старик в домашних туфлях, бейсболке, грязных штанах, подпоясанных веревкой. Молодой негр с горящими глазами, самоутверждаясь, с видом повелителя, пересекает проезжую часть, не обращая внимания на уличное движение.
Вообще вся Ист-Виллидж до сих пор застроена шестиэтажными домами девятнадцатого века. Можно подумать, что город должен реконструироваться и перестраиваться каждые пять минут. Взять среднюю часть города, вся инфраструктура, кроме, быть может, моста Верразано, была построена в тридцатые годы. Последние главные линии метрополитена были проложены еще раньше, в двадцатые. Все мосты, туннели, большинство дорог и парков, реконструированных и нереконструированных, появились во время Второй мировой войны. Все, что напоминает девятнадцатый век, это Виллидж — Вест и Ист, Нижний Ист-Сайд, Бруклинский мост, Центральный парк, ряды домов Гарлема, окованные железом фронтоны Сохо…
План города, его костяк, был заложен в сороковые годы девятнадцатого века, и несмотря ни на что, мы и теперь живем по предначертаниям мертвецов. Мы ходим по улицам, по которым до нас прошагали поколения, поколения и поколения.
Но, господи Иисусе, стоит вам отлучиться из города на пару дней, как, вернувшись, вы неизбежно испытываете потрясение. Пожарные сирены. Вой полицейских автомобилей. Ритуальный стук пневматических молотков на авеню. Бегуны в шортах. Роликовые коньки. Посыльные. Шипение автобусных дверей. Подмостки, возведенные на тротуарах для съемок кинозвезд. Все места в ресторанах заказаны заранее. Младенец, вывалившийся из окна родильного дома. Фасад дома рухнул на мостовую. Прорвало водопроводную магистраль. Преступление полицейского. Ежедневно копы стреляют в черных парней, душат преступника, группы копов по ошибке врываются не в ту квартиру и заковывают в наручники всех находящихся там женщин и детей; департамент покрывает их, а мэр публично приносит свои извинения.
Нью-Йорк, Нью-Йорк, столица литературы, искусств, общественных притязаний, тупиков подземки. Торговцы недвижимостью с замашками наполеонов, величественные скупщики и продавцы хлама. Надутые от сознания собственной важности спортивные журналисты. Ушедшие на покой государственные мужи, осевшие на Саттон-Плейс и переписывающие заново свои достойные сожаления деяния… Нью-Йорк, столица людей, которые, не работая, делают громадные деньги. Столица людей, которые работают всю жизнь и заканчивают свою жизнь в нищете. Нью-Йорк, столица фешенебельных вилл и обшарпанных безымянных многоквартирных домов, в которых каждый день рождается гений.
Это столица всей музыки. Это столица засохших деревьев.
Обездоленные и несчастные эмигранты со всего света думают, что стоит им лишь попасть сюда, как они немедленно обретут почву под ногами. Будут содержать газетный киоск, винный погребок, водить такси, торговать вразнос. Работать дворниками, охранниками, содержать дешевые номера, посредничать, короче, делать все, что угодно, все, что приносит хоть какой-то доход. Им надо объяснить, что здесь не место для бедняков. Ограничительный расовый водораздел, проходя по городу, пересекает и наши сердца. Мы — заложники своей расовой и этнической принадлежности, подозрительные в отношении множества вторгшихся к нам культур; наши слова агрессивны, словно город, как идея, слишком тяжел даже для людей, живущих в нем.
Но я могу остановиться на пересечении любых двух деловых улиц, и передо мной проходят во всех четырех направлениях тысячи жизней, движущихся в центр города и на его окраину, пешком и на мотоциклах, на скейтах, в автобусах, в детских колясках, легковых машинах и грузовиках, в ревущих под моими ногами поездах метро… и как мне понять, что в такой момент я сам являюсь частью живописного феномена этого неестественного мира? В этом видовое узнавание, факт существования которого мы никогда не признаем. Сверхдуша приматов. При всей настороженности и безразличии, с которыми мы выторговываем для себя наше личное пространство, мы прежде всего полагаемся на людскую массу, окружающую нас, чтобы выделить себя. Город может начинаться с рыночной площади, промышленного производства, слияния рек, но втайне существование города зависит от потребности людей ходить среди незнакомцев.
И так каждый прохожий на этом перекрестке, каждый — грязный, рослый, приземистый, чудаковатый, толстый, или костлявый, или хромой, или бормочущий, или иностранец, или зеленоволосый панк, каждый грозный, сумасшедший, злой, безутешный человек, которого я вижу… это житель Нью-Йорка, столь же природные член этой диаспоры, как и я, участник нашего великого, трескучего эксперимента по созданию глобального общества, предложившего мир без наций, где у каждого будет только планетарный паспорт.
Это не значит, что вы не должны читать свою книжечку, сударыня.
Праздно и всуе текут бесчисленные миллиарды лет, пока этот одноклеточный организм, этот комочек органического разложения, этот субмикроскопический прорыв в оборонительных порядках нежизни, упорно эволюционирует, образуя вначале царства слизевиков и закованных в броню звероподобных чудовищ; потом он минует экспериментальные королевства лошадей ростом в два фута и летающих ящериц и образует в конце концов империю торжествующих, покрытых шерстью и способных к самоусовершенствованию двуногих, тех самых, с противопоставленными большим и указательным пальцами, которые вырвутся из тьмы предыстории, чтобы воплотиться в непоседливого подростка, сидящего за партой в средней научной школе Бронкса.
Из тех блистательных мальчиков, которых я знал в научке, и чьи мозги были самой природой предназначены для решения математических задач и вольного обращения со сложнейшими физическими проблемами, подавляющее большинство были недоделанными. Я встречал многих из них, когда они стали взрослыми, но в действительности продолжали оставаться теми же сопляками. Возможно, дело в том, что научный склад ума по природе своей является детским, ученый на протяжении всей жизни сохраняет способность ребенка удивляться и приходить в волнение, но при этом у него отсутствует способность к истинному проведению различий, он лишен печали и слишком легко приходит в восторг от собственного интеллекта. Есть, конечно, и исключения, например, физик Стивен Вайнберг, книги которого я читал. Этот человек обладал моральной серьезностью, какой мы ждем от настоящего ученого. Но я удивляюсь, почему, например, космологи и астрономы до такой степени склонны давать легкомысленные названия явлениям вселенной, которую они изучают. И это началось не с Большого Взрыва. Если некий объект не может преодолеть силу притяжения и схлопывается, то возникает Большой Всхлип. Если предмет не обладает плотностью и продолжает до бесконечности расширяться, то такое явление ученый назовет Большим Ознобом. Необъяснимая темная материя, которая с необходимостью должна существовать во вселенной, что следует из поведения галактических периметров, включает в себя нейтрино или слабо взаимодействующие массивные частицы, известные как WIMP[2]. Состоящие же из темной материи гало вокруг галактик называются массивными компактными объектами гало, или МАСНО[3].
Может быть, эти умные ребята просто дразнят самих себя? Не есть ли это образец американского торгового юмора, который они применяют из скромности, как англичане прибегают к самоуничижению в частных беседах? Или это — храбрость окопников, которые проявляют показную беспечность в траншее, когда над головой все время рвутся метафизические снаряды?
Я думаю, что они просто лишены чувства святого. Думаю, что дикий неграмотный жрец доисторической религии, разрывавший грудь человека, принесенного в жертву, и державший в
