но двигаться Рональд не смог —
сначала потому, что был оглушен, а потом из-за сильной боли, и всю ночь он пролежал на этом кладбище костей.
Там он понял, что кости, пролежав в земле определенный срок,
становятся пустыми и невесомыми
и шевелятся от ветра,
как полые стебли соломы или бамбука.
Они перекатываются, волнуются, как пшеничное поле, они слабо позвякивают, сталкиваясь друг с другом, они стучат, как колеса вагона,
вибрируют и слипаются, как карты, которые тасуют.
Они звенят, как колокольчики на ветру, и иногда издают, как филин, мягкий ухающий звук. Рональд вообразил себе шествие привидений, недоступных протестам, ярости и бормочущих что-то нечленораздельное.
Однако утром его нашел живой, во плоти, французский крестьянин.
Брата спрятали на ферме, накормили, вправили вывих и выходили.
За это время он собрал
несколько работающих приемников
для местного Сопротивления
и снискал пылкую любовь всей семьи —
этот отважный американский мальчик из Бронкса,
с падающими на лоб непослушными волосами,
который так любил пить теплое парное молоко прямо из ведра.
На прощанье они обняли его,
пожелали удачи, а потом его везли
несколько недель на подводах, в тележках,
грузовиках от одного надежного дома к другому
до самого побережья,
откуда переправили через пролив в Англию на рыбацкой лодке.
Из всего экипажа «Летающей крепости» уцелел только он один.
Но скоро он снова оказался в воздухе, летая над освещаемой вспышками разрывов ночной Европой, неспособный временами понять, летит ли самолет прямо или падает вниз и что это за звук —
вой мотора или его собственный крик.
Здесь я и оставлю его.
На войне после войны…
до войны, до того, как закончится его служба и он вернется
домой.
Раввин по факсу прислал мне файл ее отца. Там оказалось не слишком много материала. Его письма в департамент юстиции. Их бюрократические отписки. Две статьи из «Таймс» за 1977 год: слушания о депортации, выводы. Нечеткая смазанная фотография: лысый субъект с изможденным узким лицом. Три человека засвидетельствовали, что этот человек комендант гетто Шмиц, но его адвокат отвел свидетельства. Свидетели — люди преклонного возраста и легко могли ошибиться. Ответчик свидетельствует, что его зовут Гельмут Прейссен, он бывший штурмфюрер, в гетто служил лишь охранником в течение трех месяцев, а потом был отправлен на Восточный фронт. Те же сведения он представил иммиграционным властям после войны. Судья решает дело в его пользу… Письма в Центр Симона Визенталя и оттуда; работники Центра согласны с отцом Сары в том, что Гельмут Прейссен почти наверняка Шмиц, но уличающих его документов недостаточно, их мало для повторного возбуждения дела; хотя в Центре не спешат закрывать свое расследование.
В департаменте юстиции не разделяют такой уверенности; тамошние юристы очень неохотно говорят об этом деле.
…на выступе железного подоконника верхнего этажа дома на противоположной стороне улицы уютно расположилось гнездо сапсана с тремя птенцами. Люди, которые живут там, сочувственно относятся к выводку и держат ставни закрытыми. Какое это наслаждение — смотреть на птенцов в бинокль. Я могу точно сказать, когда их мать возвращается, хотя бы она была в этот момент за несколько кварталов. Птенцы, которые до этого лежали в гнезде неподвижно, как три комочка меха, вдруг начинают пищать, вытягивая к небу раскрытые клювы, похожие на картофелекопалку. Но вот появляется мать и ныряет в провал улицы, неся в когтях городского голубя. Сложив крылья, птица снижается и садится в гнездо, где ее ждут охваченные волнением дети. Придерживая добычу одной ногой за грудные перья, птица клювом отрывает куски красного мяса и заталкивает их в глотки ненасытной троицы.
Предположим, что этот парень работает в «Таймс», карьеру сделал среднюю, так и не достигнув положения, которого он, по его мнению, заслуживал. Это можно сказать по тому, как он складывает губы. Вожделенные назначения на работу за границей и посты ведущих редакторов получали другие, годы шли, и изматывающее ощущение того, что его просто используют, все сильнее давило ему на плечи. Сейчас он, обычный, поседевший уже человек, достиг лишь должности заместителя редактора второстепенной рубрики.
Что делает его жизнь окончательно невыносимой, так это корпоративное мнение о том, что он никогда не станет газетчиком высшего класса; ощущение горечи становится все сильнее, и он раньше времени выходит на пенсию.
Первый месяц он пребывает в глубокой депрессии, ему не хватает обычной рутины, тайного чувства обладания газетой, которую он всегда считал своей, не хватает ему и оскорбленного чувства собственного достоинства, мира сплетен, ежедневных взлетов и падений, маленьких побед и поражений. Паче же всего ему не хватает чувства пребывания внутри событий.
Правда, в то же время жизнь вне газеты расставляет все по своим местам, сводя все к разумной пропорции. Газета — это не мир, это подобие жизни мира, его войн, голода, дел, погоды, политики, преступлений, спорта, искусства, науки, распределенных по рубрикам и превращенных в плоские тексты на сложенных страницах газеты. И что теперь, если у него есть все это, но в сыром, неоформленном и ненаписанном виде! Он оказался выброшенным в измерения неопосредованной реальности.
Итак, теперь, подавленный тем, что он совершил поступок, о котором мечтал все годы наемного рабства, отстраненный от установлений, которыми жил, и столкнувшийся со свободой, этот человек, который никогда не ездил на общественном транспорте без билета, начинает вести себя совершенно вызывающим образом. Он перестает бриться, отпускает волосы и, притворяясь сумасшедшим, бродит по улицам, с удовольствием наблюдая, как люди от него шарахаются. Он грубо заговаривает с бизнесменами, выходящими из своих лимузинов возле отелей на Парк-авеню, хамит в магазинах и отпускает презрительные замечания в картинных галереях. Ночами он бродит по Вест-Сайду среди опор не обвалившихся до сих пор участков надземной железной дороги, снимает дешевых шлюх в обтягивающих юбках и таскается с ними по гаражам или имеет их в населенных блохами наемных квартирах Вест-стрит. Он делает все мыслимое, чтобы избавиться от груза шестидесяти лет, которые прожил по правилам.
Но все эти поступки не могут его изменить. Ненавидя себя, он страстно жаждет назначения, службы, радости получения зарплаты по пятницам, тоскует по товарищеским выпивкам в салуне. В отчаянии он начинает писать роман, но бросает его, не написав и тысячи слов. Он не может заставить себя позвонить своим все еще работающим друзьям. Он часами смотрит на телефон, ожидая звонка, хотя и знает наверняка, что телефон не зазвонит. Мысленно его товарищи уже написали некролог и ждут, когда настанет момент для его печати.
И только когда он начал подумывать о том, чтобы позвонить бывшей жене, этот человек понял, что его жизнь висит на волоске. Он задумывается всерьез. Ему в голову приходит план, одной мысли о котором вполне достаточно, чтобы снова почувствовать себя живым.
Он решает, что газеты всегда рассказывают истории, которые заведомо не имеют конца. Не бывает
