— Этот человек пишет мою духовную биографию, — говорит он дочерям. — Ваш отец скоро начнет выступать на ток-шоу.
— О, папа, ты всегда все преувеличиваешь.
— Я еще заставлю вас гордиться собой.
— Папа, мы и так тобой гордимся, — говорит блондинка, но лицо ее при этом становится совершенно несчастным.
Когда девушки уходят, Пэм берет меня за руку и отводит в сторону.
— Вчера мы узнали, что этот сукин сын умер два месяца назад.
— Какой сукин сын?
— Шмид, Шмиц, как, черт, его звали. Нацист, комендант гетто. Умер во сне. Дома, в Йонкерсе. Мы же имели на него все, проклятие!
— Но он умер.
— Но он не предстал перед судом, и никто не увидел, кем он был на самом деле.
— Да, но для этих случаев Данте изобрел ад.
— Данте не изобрел ад, он его украсил. У тебя пустой бокал, пошли со мной. А потом, когда ты как следует вооружишься, я познакомлю тебя со своей вирджинской мишпохой [16].
Мой друг бармен наливает мне водки, но когда я оборачиваюсь, Пэма уже нет. Стайка детей и шумливых девиц, не достигших тинейджерского возраста и не привыкших к взрослым платьям и колготкам, собралась у стола со свадебными подарками. Каждый подарок упакован, но детей привлекает сам факт — подарки на столе. Дети смотрят на стол и перешептываются. Среди них я вижу детей Сары — Джейка и Дэви, они смотрят на блестящие коробки, перевязанные белыми лентами, без особого любопытства, но с чувством собственников. Они явно не хотят, чтобы другие трогали подарки.
Когда я подхожу, дети разбегаются. Среди коробок и коробочек стоят прихотливо украшенные корзинки с цветами. Смотрю на карточки. Одна от раввина и миссис Такой-то, одна от сестер хосписа на острове Рузвельта, одна от Триш ван ден Меер («Мои поздравления вам обоим», послание написано от души). Самый большой букет имеет вид подковы, к нему приколото поздравление:
Мне жарко, в отеле стоит невероятная духота. Подхожу к окну, но оно не открывается. Стекла покрыты морозным узором. Зиму сюда не приглашали. Сейчас выпью водку и уйду. Меня гложет обида. Пэм и Сара все это время жили своей жизнью, которой они не хотели делиться со мной. Кажется, я сейчас выроню бокал.
Однако в следующий момент все снова представляется мне в розовом свете. Сара берет меня за руку и ведет танцевать. Оркестр в быстром темпе играет «Мои голубые небеса». Я ни разу не прикасался к этой женщине, если не считать рукопожатий, и вот теперь я кладу ладонь на ее талию и обретаю связь с ее душевным миром, ее рука с обручальным кольцом в моей руке, я ощущаю ее тепло, она излучает счастье, от ее волос исходит нежный травяной аромат, она смеется над моей печальной старомодностью — я танцую медленно, не в такт быстрой музыке, но, я делаю это специально, подчеркивая свою печаль, она понимает это, прижимается своей щекой к моей, отчего у меня подгибаются колени, и шепчет: «Ты всегда будешь нашим другом, Эверетт». Я уже готов сказать что-то глупо-напыщенное, но, на мое счастье, старший сын Сары хлопает меня по руке, желая нас разбить. Я кланяюсь новому кавалеру, и Сара начинает кружиться в танце со своим непривычно хорошо причесанным сыном, одетым в белую крахмальную рубашку и красный галстук. Руки ее вытянуты, она смотрит на его торжественную мину, он необычайно значителен в исцеляющей ауре ее светлой любви.
Я стараюсь вспомнить все, что сказал Пэм, когда встал и взял в руки микрофон. Оркестр смолк, а Пэм стоя ждал, когда в зале наступит тишина. Блейзер его был распахнут, узел галстука ослаблен, на голове задорно торчал небрежно зачесанный чуб.
— Друзья, — начал он, — я не стану говорить о моем счастье, о моей молитвенной признательности Господу, да будет благословенно Имя Его, за то, что моя дорогая возлюбленная Сара Блюменталь сочла меня достойным ее внимания. Можете поверить мне, что всю оставшуюся жизнь я буду отдавать ей то, чем она одарила меня. Скоро я стану иудеем. Я обрету свое счастье, живя освященной жизнью рядом с ней, соблюдая заповеди и выполняя простые ритуалы, которые древние придумали для того, чтобы мы не забывали о своей ничтожности и стремились к восприятию возвышенного. Я стараюсь не употреблять сейчас слово
Он замолчал, задумавшись, и некоторое время размышлял. Гости беспокойно зашевелились. Сара, сохраняя полную безмятежность, сидела за столом среди родственников своего первого мужа и как зачарованная смотрела на Пэма. Двое ее детей прижались к ней с обеих сторон.
— Как бы то ни было, иудей, которым я уже почти стал, говорит, что, поскольку мое обращение утверждено раввинатом, мне нет больше нужды нести на себе бремя миллениума, который есть не что иное, как календарный конструкт христианской традиции, — этим я хочу сказать, что мне не надо рассматривать наступление нового тысячелетия как некое значительное событие, некий поворотный пункт, видеть в нем символический смысл, оглядываться назад или заглядывать вперед и, во всяком случае, верить в его значительность. С этого момента я стану придерживаться иного летосчисления, которое тоже, конечно, произвольно, но меньше нагружено мифами и не привлекает такого пристального внимания средств массовой информации.
Итак, тот факт, что мы с моей дорогой Сарой поженились в самом конце последнего столетия христианского миллениума, пожалуй, вообще мог бы не иметь никакого значения, за исключением того, что он заставляет нас подумать и вспомнить, что наша встреча, благословенная сама по себе и имеющая моральный резонанс, хотя бы потому, что она вообще состоялась, есть не что иное, как таинственный императив… Я хочу сказать, что заключение нашего союза целиком зависело от продолжающейся катастрофы нашего поколения, от кризиса времени, в которое мы живем, кризиса жизни наших отцов и дедов, что наш союз не мог бы состояться, если бы не пробудилась смерть, смерть детства, отца Сары, смерть ее дорогого, неустрашимого супруга, раввина Джошуа, отца ее сыновей — Якова и Давида… и, в более широком смысле, смерть искупления, надежды, смерть всего рода человеческого…
Итак, имея это в виду, молитва, посвященная календарному событию, может оказаться не такой уж неуместной. Я хочу вознести эту молитву как пока еще христианин и бывший христианский священник…
Господь Всемилостивый, да будет благословенно Имя Твое, я обращаюсь к тебе, пользуясь одной из наших звуковых систем щелчков, урчания, гортанных толчков и трелей.
В жизни предков всех присутствующих в этом зале играли свою зловещую роль многие чудовищные злодеи, они были и в нашей жизни, и в жизни наших отцов и матерей, дедов и бабок… Злодеи, унижавшие и убивавшие людей, несут коллективную ответственность за порабощение и ужасную смерть десятков миллионов человеческих существ. Продолжалось с возрастающим размахом убиение душ, пытки и муки уничтожения: в войнах и от геноцида, массы людей умерли насильственной смертью в нашем столетии, и само их количество говорит о том, что они обречены на забвение. А ведь они не поднимутся никогда, они не восстанут из могил, даже если мы призовем на помощь все воображение нашей христианской веры.
Я не стану входить в обсуждение вопроса о том, каким образом такой всемогущий, по общему представлению Бог, как Ты, допустил человеческую катастрофу, хотя Ты вряд ли мог похвалиться своим послужным списком и до двадцатого века. Но на это я скажу Тебе, что беспощадный и невообразимо жестокий геноцид, который потряс мир в этом веке, поставил под вопрос уважение к Тебе, а ничем не ограниченное уничтожение жизни заставило многих из нас в отчаянии проклясть Твое имя и опровергнуть само Твое существование.
Даже среди тех из нас, кто не оставил своей любви к Богу и остался верен неистребимому влечению к
