самого Авраама. И еще, кажется, похвалялась, что обладает духом мужчины в женском теле. И тут же — бесконечные молодые обожатели вокруг, и кокетство, и легкие, как бы невзначай, касания, пожатия рук, легкомысленный смех… Он поморщился. А денег, обещанных им, не заплатила. Он-то ладно, он переживет, — не ради денег он пришел сюда, но Том и Хогрилл… Но будущая колония… Нет, надо высказаться до конца. Не нужно ни льстить, ни выбирать слов.
Он снова взял перо, и на чистый лист бумаги побежали слова: «А теперь, мадам, позвольте мне сказать вам о безрассудстве вашей опрометчивой ошибки, я действительно должен это сказать, будете вы меня слушать или нет, ибо вы для меня не более чем одна из ветвей рода человеческого».
Он упрекнул ее в том, что она называет себя Мельхиседеком, — а это непростительное высокомерие. Все равно что назвать себя Иисусом Христом. «Мельхиседек был царем справедливости и князем мира, а вы? Люди просят заплатить им деньги, которые они заработали у вас честным трудом, а вы все откладываете уплату».
«И потому не позволяйте больше тайной гордости и своеволию, которыми вы полны, ослеплять ваше сердце. Посмотрите Писание, и вы найдете там, что истинные пророки и пророчицы не откладывали своих договоров и обещаний. Они не обирали своих братьев. Они трудились собственными руками, добывая хлеб насущный… Они не стали бы есть плоды чужого труда, а сами жить в праздности, ибо гордый, надменный дух, возвышающий себя над другими, — это Сатана, или Дьявол; его личину с легкостью сдернет и ребенок…»
Он вспомнил оскорбительные слова, которые она выкрикивала ему вчера ночью, и гнев ее вдруг заразил его. Она ему не верит. Может быть… Может быть, она думает, что он пришел к ней извлечь выгоду из ее поместья? Нет, надо все высказать прямо.
«Я пришел под ваш кров, — написал он, — не для того, чтобы заработать денег как раб. Меня интересовала не тяжесть вашего кошелька — я стремился обратить ваш дух к истинному благородству, которое сейчас столь низко пало на земле. Вы знаете, я ни о чем вас не просил, я пришел и занялся вашими делами, потому что вы сами попросили меня помочь вам этим летом. И вы обещали мне заплатить 20 фунтов. По вашим законам собственности я действительно заработал их и ожидаю исполнения вашего обещания, ибо должен поделиться с моими бедными братьями».
Чудная мысль пришла ему в голову, и он приписал в конце: «Без сомнения, вы потеряли свои брюки, которые есть знак истинного разума и силы в мужчине. Вы теперь должны носить очень длинную рубашку, чтобы позор ваш не стал заметен… Внутри вас правит бешенство и раздражение…»
Леди Дуглас получила эту отповедь незадолго до рождества. Она прочла письмо довольно бегло и небрежно, потом взяла перо, обмакнула его в серебряную изящную чернильницу и быстрым бисерным почерком вывела наискосок сверху: «Он ошибается, т. к. с 20 августа по 8 декабря прошло пятнадцать недель, и по его отчетам он должен мне за 75 возов пшеницы, это если считать по пять возов в неделю; но надо было делать по шесть возов, значит, с него причитается по крайней мере еще за 15 возов».
Речь шла о ее деньгах — и как же могла она написать иначе?
3. УТОПИЯ
Ощущение неминуемой беды то приближалось и завладевало духом, подобно болезни, то отступало и скрадывалось под напором событий, проблем, требований дня, но никогда не исчезало совсем. Слишком большую власть господь вложил в его руки.
Кромвель в тяжком раздумье прошелся по кабинету. Он хоть и жил теперь в Уайтхолле, на Петушином дворе, но обстановка его комнат была самой непритязательной. Спартанская простота их убранства поражала иностранных послов. Стол, несколько жестких стульев, очаг, карты по стенам. Он остановился у высокого решетчатого окна. Февраль катился к концу, скоро весна. Весна 1652 года…
Он победил шотландцев осенью прошлого года, и этой замечательной победой всякое сопротивление Республике было сломлено. Опасности роялистского мятежа более не существовало. Теперь, вернувшись наконец домой, можно было оглянуться вокруг и решить, что нужно сделать, чтобы Англия стала воистину землей обетованной.
Страна была разорена. Торговля, ремесло, земледелие — в упадке. Получившие полную свободу земельные собственники беззастенчиво грабили крестьян. Вместо старых лордов, бежавших в роялистскую армию или на континент, появились новые господа, более циничные и корыстные; они с еще большей энергией огораживали поля, сгоняли крестьян с земли. «Мы не имеем возможности предоставить нашим детям и семействам надлежащее пропитание и предаем их как рабов во власть клириков и владельцев десятины, которые жестоко мучат нас…» — писали люди Кромвелю — не в парламент, не в Государственный совет, а лично ему.
Толпы нищих и бездомных бродили по дорогам. Тюрьмы ломились от несостоятельных должников. Законы не соблюдались. Огромная разбухшая Армия требовала жалованья и продовольствия. У власти стоял очищенный Прайдом парламент — не парламент, а 50–60 человек, которые давно уже никого не представляли. Страна нуждалась в конституции, в твердой власти. И как тут поступить? — думал Кромвель. Посадить на трон малолетнего принца Глостерского и стать при нем регентом? Ему предлагали это недавно юристы — Уайтлок, Сент-Джон. Но Армия этого не захочет. Солдатам дорога Республика и ее идеалы: стройные справедливые законы, отмена монархических установлений, регулярная выплата жалованья, обеспечение вдов и сирот.
В дверь быстро постучали, она сразу же распахнулась с треском, влетел увешанный оружием Хью Питерс. Безалаберный, взбалмошный, восторженный, как всегда. И, как всегда, полон новостей. Кромвель любил его.
— Затмение! — выкрикнул Хью, не успев поздороваться и потрясая пачкой газет. — Затмение солнца. Астрологи предсказывают — полное. Светило небесное закроется черным диском, мрак охватит землю, средь бела дня покажутся звезды.
— Когда? — Кромвель взял листки, подошел к столу за очками.
— В марте, в черный понедельник. Сектанты ожидают конца света и второго пришествия. А богачи из Сити бежать собрались, трясутся за свое добро.
Кромвель нахмурился, пробежал глазами газетный листок.
— Еще затмения нам недоставало. Надо сказать, пусть Государственный совет издаст бумагу. Что это, мол, естественное явление и жителям нечего опасаться. Все, конечно, от господа, но могут найтись смутьяны.
— Найдутся, найдутся. Смутьяны всегда найдутся. Вот я вам еще принес… — он полез за пазуху и вынул довольно объемистую книжку в дешевой обложке. — Вам посвящено, между прочим. Посмотрите. «Закон свободы» называется.
— Что, опять про мои победы? Или новая конституция? Ладно, положи.
— А знаете, как в народе говорят о парламенте? «Охвостье» или еще — «огузок». Смеются…
— В том-то и дело. — Кромвель заволновался, сорвал очки, тяжело заходил из угла в угол. — «Огузок»… Армия хочет республики и реформ. Юристы требуют возврата к традиционной монархии с малолетним принцем на троне. Им только намекнешь на реформу права — они кричат, что это разрушит собственность. А этот… огузок… Хью, ты святой человек, скажи, что делать?
— Молиться, — быстро и легко ответил Питерс; в детских глазах его зажегся восторженный огонек. — Обратиться к слову божию и в нем искать тот образ правления, который исцелит зло.
Когда он ушел, Кромвель открыл принесенную книжку. На титульном листе значилось: «Закон свободы, изложенный в виде программы, или Восстановление истинной системы правления. Почтительно поднесенный Оливеру Кромвелю, генералу республиканской армии в Англии. И всем моим братьям англичанам, внутри церкви и вне церкви, идущим по жизни согласно своему пониманию Евангелия; а от них — всем народам мира. Где объясняется, что есть королевское правление и что есть республиканское правление». Ниже стояло имя автора: Джерард Уинстэнли.
Собственно, именно об этих вещах Кромвель неотступно думал все последние месяцы. Он сел за
