После этого рассказа и я понял, что пайки это не только солидарная помощь жертвенным товарищам, и что служат они не только защите кадра…
Люди на Западе обычно удивляются, когда я говорю, что с 1945 года я каждый день читал крупные западные газеты.
— Ну и как? Как это на вас действовало? — спрашивают они сразу.
К сожалению, я могу только ответить:
— Никак. Если вообще можно говорить о действии, — за небольшим исключением, — то только о таком, что это изучение газет мне скорее мешало порвать со сталинизмом.
Три четверти места западные газеты, которые, естественно, должны считаться со своим, «западным», читателем, отводили и отводят описанию событий, которые нисколько не интересуют даже самого оппозиционно настроенного партработника. Большинство статей и комментариев написаны таким языком, который хотя и понимает обученный на Востоке партработник и в который он может при желании вникнуть, но который оставляет его холодным.
«Эти ненаучные формулировки в западной прессе», — констатировали мы пренебрежительно, когда разговор заходил о «западных» статьях. Поскольку для нас все политические понятия, как народ, демократия, свобода, нация, социализм имели совершенно точное значение, любое употребление этих понятий, отклонявшееся от нашего определения, казалось нам «ненаучным», а статьи — написанными людьми, как мы тогда выражались, «лишенными какого?либо политического образования».
Естественно, что наш интерес вызывали, прежде всего, сообщения и статьи, которые трактовали вопросы, связанные с советской зоной, Советским Союзом или странами народной демократии. Мы только качали головами и нередко бывали глубоко разочарованы. Действительно важные события, которые вызывали среди нас широкие дискуссии и по поводу которых нам горячо хотелось прочесть серьезный западный комментарий, — совсем не упоминались. «Они вообще не знают, что происходит» — было лейтмотивом наших разговоров на эту тему.
Вместо этого, в западноберлинских и западногерманских газетах часто и подробно, со злорадством, сообщалось о недостатках и ошибках местных инстанций в советской воне.
Ни один из моих друзей и знакомых не укрепился в результате таких статей в своей оппозиционности и не получил стимула к критическому обдумыванию положения: напротив, мы все без исключения были возмущены той заносчивостью, с которой на Западе высмеивали молодых бургомистров, попадавших на работу в государственный аппарат и делавших грамматические ошибки.
Таким образом мы всегда испытывали двойное разочарование: крупные события, которые нас занимали и которые мы обсуждали ночи напролет, от которых у нас начинались «политические колики» — не находили отклика в западной прессе, а относительно мелкие недостатки и промахи размазывались с великой охотой. Как раз это казалось нам несправедливым. В таких случаях мы из?за этих нападок чувствовали себя снова связанными с системой.
Нам хотелось услышать серьезные аргументы, которые помогли бы в разрешении наших принципиальных вопросов. Вместо этого нам рассказывали, насколько выше стандарт жизни рабочего на Западе по сравнению со стандартом жизни рабочего в советской зоне и в странах Советского блока. «Какие они делают открытия! — было нашей реакцией. — Как будто мы и сами этого не знаем! Конечно, жизненный стандарт в западноевропейских странах выше, чем в странах народной демократии. Это же совершенно ясно — погибающие системы общества во все времена истории имели высший стандарт жизни, чем развивающиеся».
Те немногие статьи, которые пытались более серьезно рассматривать проблемы, возникавшие в странах социалистических, кончались обычно славословием по адресу «частной инициативы» или «христианского Запада». Эти аргументы нас никак не убеждали, так как, в особенности у более молодого, политически подкованного поколения, резкая оппозиция к сталинскому режиму в большинстве случаев никак не означала приятия западной системы. Все попытки потрясти основы сталинской идеологии пропагандой «западной» системы, не имели для нас притягательной силы в сколько?нибудь заметной мере. Мы были противниками сталинизма, но мы не хотели вместо него восстановить старые капиталистические порядки. И мы внутренне протестовали против пропаганды, которая, как нам казалось, стремилась к восстановлению класса помещиков, к возвращению заводов их прежним владельцам, ко введению прежних партий и к автоматическому распространению западных систем на восточные страны.
Роковым образом действовал на нас иронический тон западных газет и радиопередач, в особенности по отношению к тому, что нам, даже оппозиционно настроенным, партийным работникам было свято: когда, например, Великую Социалистическую Октябрьскую революцию называли переворотом или нападали на Ленина и высмеивали его. Также и, зачастую с подтекстом превосходства, предпринимавшиеся попытки «опровержения марксизма» в газетах и радиопередачах не могли произвести на нас, ответственных партийных работников, желаемого впечатления. Они были большей частью рассчитаны на «массу» и столь примитивны, что мы вообще не принимали их всерьез.
Нередко положение в Советском Союзе обозначалось, сак «осуществление марксизма». Наши «политические колики» происходили, однако, как раз из серьезных и обоснованных сомнений в том, что политическое развитие в Советском Союзе и в советской зоне идет в соответствии с принципами марксизма. А западные газеты — хотя и с обратным знаком — подтверждали нам, что официальный партийный тезис, пожалуй, верен.
Правда, были исключения и они навсегда останутся у меня в памяти. Однажды я, гуляя по Западному Берлину, обнаружил в одном из киосков около ратуши в Штеглице небольшую брошюру с интересным заглавием «Профсоюзы и социальная политика в Советском Союзе». Автор ее — Соломон Шварц. Имя мне ничего не говорило, оно было для меня совершенно неизвестно до той поры. Раскрыв брошюрку, я увидел, что она выпушена издательством «Нейе цейтунг» («Neue Zeitung») — до 1955 года официальной американской газеты на немецком языке в Германии.
«Вот, наверное, ерунда. Американцами издано!» — подумал я. Вернувшись на свою квартиру в Высшей партийной школе, я подготовил перо и бумагу, чтобы сразу записать все фальсификации и натяжки, в наличии которых я был твердо убежден.
Я начал читать: никакой ругани, деловой язык, множество цитат и таблиц и большой статистический материал, — так, как мы привыкли.
Я сравнил числа и цитаты. Они были верными. Мое перо все еще лежало наготове, но при всем желании я не находил ничего, что можно было бы подчеркнуть. Через два часа я прочел всю брошюру. Исключая двух–трех вопросительных знаков в отношении некоторых формулировок, мне нечего было противопоставить данным, статистическому материалу и цитатам из советской прессы. Всё, что я прочел, я знал и раньше, но я никогда не читал этого в такой обобщающей форме и никогда связь не была мне столь ясна.
Несколько месяцев спустя, в кругу оппозиционно настроенных ответственных работников ходила по рукам другая брошюра. Это были выдержки из книги Кестлера «Иоги и комиссар». Брошюра называлась «Советский миф и действительность» и вышла также в издательстве «Нейе цейтунг». Содержание ее меня сразу захватило, — уже на первых страницах речь пошла об Октябрьской революции. На этот раз, однако, на нее не нападали и не высмеивали, как обычно в западных изданиях, и я прочел брошюру с интересом. Статьи или книги, в которых Октябрьская революция, — ее даже самые оппозиционно настроенные партработники считали одним из наиболее значительных событий в истории человечества, — поносилась или называлась переворотом, мы либо не дочитывали до конца, либо читали, как враждебный материал. Тем большим было мое удивление, когда я прочел в брошюре «Советский миф и действительность» — восторженные слова Кестлера о российской революции, о героической эпохе захвата власти народом, о господстве рабочих и крестьян, о революционной войне, которая прокатилась по континенту в кильватере российской революции.
Многое, о чем я до того лишь догадывался, получило здесь связное изложение. Передо мной лежал труд, в котором современная система в СССР не рассматривалась как преемница Октябрьской революции, а служила доказательством, что сталинизм предал ее достижения и обратил их в их собственную противоположность.
