Разговор был окончен. Все было разрешено в несколько мгновений.
Меня никто не допрашивал. Меня только вежливо встретили, как иностранного партийного товарища, порвавшего, после долгой внутренней борьбы, со сталинизмом. Югославы были знакомы со мной давно и знали, как это происходит. Меня не волокли ни в какие комиссии, не задавали никаких наводящих вопросов, не помещали в «гостиницы», где надо было писать отчеты; мне не пришлось бороться за какое?либо «признание».
Это было в конце марта 1949 года — почти через два года после моего первого посещения Югославии, через девять месяцев после резолюции Коминформа и разрыва с Москвой.
Последствия московской «анафемы» уже давали себя знать: из?за блокады странами Коминформа наступил недостаток товаров. Здесь меня ожидали многочисленные трудности. Благоустроенную жизнь ответственного партработника с пайками, квартирой, автомашиной, жизнь, полную фальшивок и лжи я сменил на жизнь с материальными трудностями, на жизнь, — тогда еще нельзя было знать, что предстоит Югославии, — сопряженную с большими опасностями. Но я был преисполнен радости, что нашел, наконец, приют в стране, поставившей своей задачей создать социалистический общественный строй без господства иерархического аппарата, без бюрократически централизованного руководства экономикой, без типичных черт бесчеловечной системы, в стране, свободной от террора и сталинских «чисток», от партдиректив для художников и ученых, от культа вождя, догматизма и ложной веры в авторитет.
Еще не успевши полностью придти в себя, я вышел из здания белградского ЦК КПЮ, На стене противоположного дома я увидел портреты Маркса, Энгельса и Ленина. Портрет Сталина отсутствовал.
Моя жизнь под сталинизмом кончилась.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Вопросы через тридцать лет
Со времени выхода моей книги «Революция отвергает своих детей» осенью 1955 года прошло уже почти тридцать лет. В настоящем новом издании мне не понадобилось менять ни слова.
Тем не менее, я снова и снова возвращался к написанному, прежде всего потому, что ко мне приходили сотни писем от незнакомых людей, которые прочли мою книгу и задавали мне вопросы.
Особенно часто всплывали при этом три вопроса:
— Ваша книга кончается вашим бегством в марте 1949 года. Почему вы потом уехали также из Югославии?
— Начиная с 50–х годов вы живете на Западе в качестве эксперта по коммунизму и положению в странах социалистического лагеря. Как вы оцениваете ход развития в них? Надеетесь ли вы на реформы и демократизацию или боитесь, что попытки такого рода будут снова и снова ликвидироваться руководством в Москве?
И, наконец:
— Каковы после вашего опыта ваши взгляды сегодня? Как вы определяете вашу мировоззренческую и политическую позицию?
Мои читатели имеют право на — хотя бы и краткий — ответ.
Книга заканчивается моим полным опасностей бегством из Восточного Берлина в Югославию в марте 1949 года. Явившись туда, я уже через несколько дней начал работать в Белграде в качестве руководителя передач на немецком языке Белградского радио. Это было нелегкое время: Югославия бойкотировалась всеми восточноевропейскими державами, экономические договоры были расторгнуты, сказывались серьезные трудности в снабжении. А, кроме того, — непрекращающиеся нападки со стороны всего мирового коммунистического движения и концентрация восточноевропейских войск на границах. Пока я находился в Белграде, в Восточном Берлине, как в высшей партшколе, так и в руководящих органах СЕПГ, мое бегство вызвало немалый переполох. Нервозность нарастала еще и потому, что обо мне вообще ничего не было слышно, так как западная печать тоже еще не знала о моем «деле».
Между тем, я давно уже работал в Югославии. «Пусть они там, в Восточном Берлине еще немножко подумают и погадают», — подсказал мне один мой югославский приятель. И я согласился с ним. Вот почему только через четыре недели, 22 апреля 1949 года, я прочел в студии Белградского радио свое заявление, направленное против резолюции Коминформа в защиту югославских коммунистов. Пожелтевшая рукопись его сейчас передо мною. В этом заявлении я протестовал против «нелепой клеветы» на Югославию и называл антиюгославскую кампанию Москвы «одним из мрачнейших событий в международном рабочем движении». Осуждение клеветнической кампании против Югославии, — так заканчивалось мое заявление, — становится важнейшей и неотложнейшей задачей каждого, «для кого интернационализм и международная солидарность не пустые слова».
Мое заявление передавалось Белградским радио на двенадцати языках — по–немецки, по–английски и по–русски я прочел его сам, — а на другой день оно появилось во всех югославских газетах. Только тогда мой успешный побег стал известен общественности. Последовали первые отклики: в Западной Германии в журнале «Шпигель» (№ 6, 1949), в восточной — в виде заявления руководства СЕПГ.
По «Шпигелю» Политбюро СЕПГ «не успело еще уяснить себе, как должна высказаться восточногерманская печать, когда беглец уже вышел в эфир: «Говорит радио Белград. Мы передаем на немецком языке заявление эмигрировавшего в Югославию журналиста и доцента Вольфганга Леонгарда из Берлина». И молодой задира выставил закоснелым заклинателям из Клейн–Махнова свидетельство в тупости. «Не только через Москву ведет путь к подлинному коммунизму… Резолюция Бюро Коминформа о положении в компартии Югославии гнуснейшая клевета».
Иначе повело себя руководство СЕПГ в Восточном Берлине. 26 апреля Политбюро СЕПГ опубликовало заявление по поводу моего бегства — факт относительно редкий в истории этой партии.
В нем было сказано, что я занимался «антипартийной деятельностью» и «был агентом югославской военной миссии». На вопрос, почему я бежал из советской оккупационной зоны в Югославию Политбюро ответило крайне просто: «Со своим агентом, — то есть со мной, — расплачивались сигаретами и пищевыми продуктами».
Когда я читал в Белграде это заявление, напечатанное в центральном органе СЕПГ, газете «Нойес Дойтчланд», мне не было ни смешно, ни обидно. Это меня просто больше не касалось. Я был не только физически, но и духовно заодно с югославами.
В качестве первого беженца из лагеря социализма я часто встречался с югославскими ответработниками, характерные черты которых уже сами по себе производили на меня глубокое впечатление прежде всего своей общительностью, международным опытом, самостоятельностью и критическим мышлением. Они были совсем иными, непохожими на тех. партийцев, с которыми я был знаком в сталинском СССР и в ульбрихтовской зоне советской оккупации!
Это впечатление укреплялось вместе с начинающимися преобразованиями общественного строя. Именно под давлением внешних и внутренних трудностей югославский политический режим становился гибче и либеральней. Увеличившаяся независимость от Москвы сопровождалась широчайшим переосмыслением прежних и рождением новых понятий.
Место сталинского централизма в хозяйстве заняла децентрализация; вместо сталинского требования «социалистического реализма» в искусстве и литературе началась выработка разнообразнейших стилей, форм, тем и концепций. «Иной путь к социализму» стал уже не только теорией, но и практической реальностью. С каждым новым месяцем самостоятельного развития различия между Югославией и Советским Союзом выступали все ярче.
В начале мая 1950 года в одной из своих статей я подытожил эти различия в виде следующих констатации:
«В Советском Союзе после социалистической революции развитие пошло в направлении сверхцентрализации хозяйства, образования экономически и политически привилегированного слоя, далекоидущего ущемления самоуправления, ограничения участия рабочих в управлении производством, а крестьян в управлении колхозами, зажима прав национальных меньшинств, сужения возможностей
