аресты моих учителей и друзей и, разумеется, давно заметил, что советская действительность совсем не походила на ее описание в «Правде». Но я как?то отделял эти веши, в том числе и мои личные впечатления и переживания, от моих принципиальных политических убеждений. Существовало как бы два плана, две плоскости: в одной были текущие события и мои личные переживания — о них я зачастую мыслил критически; в другой — находилась та большая «линия», в которую я «с принципиальной точки зрения», и, несмотря на сомнения, не переставал верить.
Думаю, что очень многие комсомольцы проводили ту же грань, и что подобный образ мышления был типичен. Конечно, были и такие, что вступали в комсомол не по убеждению. Вскоре мне это стало ясно, ибо теперь я постоянно принимал участие в собраниях я заседаниях и при этом знакомился с различными комсомольцами. По–моему, их можно было бы разделить на четыре категории:
Начнем с «энтузиастов». — Это молодые люди, полные активности и инициативы, работающие в комсомоле с воодушевлением, преданностью и жертвенностью. Они не ломали себе головы над политическими проблемами и почти не замечали политических противоречий и внезапных поворотов генеральной линии. Для них комсомол был единственной возможностью раскрытия их молодых сил. Мне часто казалось, что какое?нибудь другое движение или организация, могущая предоставить им те же возможности, в равной степени смогла бы привлечь эту молодежь.
Затем — другой тип комсомольцев, к которым принадлежал тогда и я. Эти вступали в организацию по политическому убеждению и тяготели к программным вопросам и политическим дискуссиям. Комсомольцы эти были тоже активны, правда, не в такой степени как «энтузиасты». Они видели противоречия и нередко испытывали серьезные сомнения, но в ходе сложного процесса мышления пытались найти всему объяснение и оправдание.
Третий тип — «карьеристы» — состоял, главным образом, из сыновей и дочерей партийных, государственных и хозяйственных активистов. Они хотели достичь положения в жизни и часто говорили об этом открыто. Комсомол был для них лишь трамплином, помогающим сделать быструю карьеру.
И, наконец, я натолкнулся, к моему удивлению, на тип, который я бы назвал «привычно–равнодушным комсомольским типом». Это та молодежь, для которой вопрос вступления в комсомол не был сопряжен с умственными процессами. Они вступали потому, что вступали другие, потому, что в комсомоле были их друзья и подруги, потому, что «так полагалось». Этот тип я встречал, в основном, среди девушек, но не только среди них.
В общей сложности я был членом советского комсомола в течение шести лет. Прошло много времени, пока я настолько сдружился с некоторыми комсомольцами, что мог открыто высказывать им мои еретические мысли. И тогда к моему великому изумлению оказалось, что я был далеко не одинок. Постепенно я познакомился с комсомольцами–оппозиционерами. К сожалению, я должен отказаться от подробностей, чтобы не повредить лицам, о которых идет речь.
Один из моих друзей–комсомольцев называл себя анархистом. Другие были марксистами–ленинистами. И именно потому, что они принимали учение Маркса и Ленина всерьез, они находились по многим решающим вопросам в оппозиции к системе. Так, например, они были против всемогущества НКВД и против чисток в рядах старой большевистской гвардии. Как?то раз одна комсомолка прочла мне рукописное стихотворение, ходившее по рукам в этих кругах. Это был революционный призыв к свободе. Позже я слышал о рукописном романе оппозиционно настроенного комсомольца. Роман назывался «Путешествие Гулливера в страну, где стены имеют уши» и давался на прочтение только самым надежным товарищам.
В октябре 1939 года мы прочли в «Правде», что Финляндия отклонила предложение Советского Союза заключить договор о взаимной помощи. Советский Союз, как нам было сказано, просил Финляндию отодвинуть границу у Ленинграда на 30 км и выразил готовность возместить Финляндии территориальные потери в пятикратном размере.
Занятая Финляндией позиция казалась мне непонятной. Как и все простые советские граждане, я был лишен иных источников информации. Я ничего не знал о дебатах в финском парламенте, почти ничего о позиции, занятой Западной Европой и Америкой в этом вопросе. И, конечно, не имел ни малейшего представления об опасениях финнов, боявшихся, что договор может стать началом конца финской суверенности — как это оправдалось несколькими месяцами позлее на примере Латвии, Литвы и Эстонии.
Атаки против Финляндии в «Правде» становились все острее. Во второй половине октября речь шла уже не о «финском правительстве», а о «главарях», «зарвавшихся авантюристах». Имена финских политических деятелей обильно снабжались самыми презрительными эпитетами.
Взрыв произошел 29 ноября. Советские войска перешли финскую границу. Официально было сообщено, что финские войска совершили «ряд провокационных нападений» на советскую границу. Но никто этому всерьез не верил, даже «стопроцентные» советские патриоты. Если в разговоре с ними я употреблял официальную формулировку о «финском нападении», то ответом зачастую служило многозначительное подмигивание. На ответ такого рода я и впоследствии наталкивался не раз.
Через несколько дней после начала русско–финской войны, с барабанным боем было сообщено о взятии первого финского города — Териок и о создании «финского народного правительства» во главе с Куусиненом. Свежеиспеченное правительство обратилось с призывом к финскому народу и приготовило уже знамя для воинской части, которая первой вступит в Хельсинки.
Но после первого быстрого рывка и взятия Териок советские части застряли перед линией Маннергейма. Пошли слухи о больших потерях и «маленькая кампания Ленинградского военного округа» превратилась в настоящую войну. Нам это казалось невероятным: великая и непобедимая Красная армия, прославляемая как самая сильная в мире, вела войну с маленькой Финляндией, насчитывающей всего лишь три с половиной миллиона жителей!
Еще более странным, чем затянувшаяся позиционная война, был хаотический беспорядок, возникший на транспорте и в снабжении. Уже в первые дни войны пассажирские поезда стали приходить с большими опозданиями, а то и вовсе выпадали из расписания. Через несколько дней после начала войны перед хлебными магазинами в Москве появились очереди. Многие продукты вообще исчезли.
«Если при «столкновении местного значения» с маленькой страной возникает такая дезорганизация, — говорили москвичи, — что же произойдет, если Советский Союз вынужден будет вести настоящую войну против большой державы?»
Эта озабоченность отражалась в шутке, которую рассказывали шепотом:
Еще ничего нет,
А уже ничего нет.
Что же будет,
Когда что?нибудь будет?
Прошло три недели с начала войны. «Ко дню рождения Сталина война кончится» — можно было услышать вначале. Но 21 декабря — день рождения Сталина — прошел, а война все не кончалась.
Наступила весна. Ежедневно на первой странице «Правды», в левом нижнем углу, мы читали сводку Ленинградского военного округа. В ней говорилось лишь о взятии «укрепленных точек». Названия населенных пунктов не упоминались, ибо населенные пункты давно уже не брались.
Хотя война и была непопулярна, большинство моих друзей верило в то, что она будет доведена до победного конца. Ведь, существовало, в конце концов, новое финское «народное правительство», а члены официального финского правительства считались «убийцами», «бандитами» и «фашистами». Поэтому казалось невероятным, что Советский Союз может с этим правительством вести какие?нибудь переговоры.
Каково же было наше недоумение, когда 12 марта 1940 года был внезапно заключен мирный договор с Финляндией. По этому договору Советский Союз получил Карельский перешеек и город Выборг, в некоторых других местах граница была слегка изменена в пользу Советского Союза. Наконец, Советский Союз получил в аренду полуостров Ханко. Но эти результаты не оправдали первоначальных ожиданий.
