— А есть здесь еще кто?нибудь из нашего детдома или из школы им. Карла Либкнехта?
— Гм… как тебе сказать. Ну, ты сам увидишь.
За несколько секунд Ян, восторженный комсомолец, превратился в партработника, полностью владеющего собой к осмотрительно взвешивающего каждое свое слово. Вскоре в столовую вошла секретарша.
— Товарищ Линден, я хочу вам сейчас показать комнату, где вы будете спать.
Сначала она повела меня по первому этажу, где находились аудитории отдельных секций.
В конце коридора на втором этаже была старая скрипучая деревянная лестница, которая вела наверх. Дальше шел узкий проход. Секретарша показала на дверь:
— Здесь библиотека и читальня, — затем она остановилась перед последней дверью. — Это здесь. Я увидел большую комнату с пятнадцатью кроватями. Около каждой кровати была тумбочка. Посередине комнаты стоял стол. Это было вроде общежития учительского института в Караганде, с той только разницей, что там была новостройка, а здесь — старый помещичий дом. Я был несколько разочарован. После всего пережитого и виденного мною в Уфе, я представлял себе школу совсем иначе.
Секретарша подвела меня к примитивной деревянной кровати:
— Ваше место здесь. Завтра придите ко мне и я поведу вас к директору.
Я сел. С чувством изумления начал перебирать я в памяти события последних дней и в то же время с волнением думал о том, что мне принесет мое пребывание в школе Коминтерна.
Через несколько минут пришли мои товарищи по комнате. Это были испанцы.
Они кивнули мне. Один даже подошел ко мне и спросил меня по–испански:
— Испанец?
— Нет, немец, — ответил я.
И в тот же момент испугался, что, быть может, сказал что?то лишнее.
Я радовался тому, что буду жить с испанцами, так как в Москве у меня были друзья–испанцы и атмосфера, которая царила среди испанской эмиграции была мне больше по душе, чем среди немецкой.
Испанцы говорили громко. Я все надеялся, что встречу среди них какого?нибудь знакомого, который расскажет мне о школе. Но здесь никого не было из тех, кого я знал в Москве. Наша спальня понемногу наполнялась.
Вдруг я увидел моего хорошего друга из Москвы — Мишу Вольфа, которого несколько недель тому назад я встретил в Алма–Ате. Я хотел было уже броситься к нему с криком «Миша!», но вовремя спохватился, что у него, конечно, здесь другое имя и что даже со старыми друзьями нельзя вспоминать прошлое. Тем временем он меня тоже увидел и не спеша направился к моей кровати.
— Фёрстер, — представился он, подчеркнуто безразлично протягивая мне руку.
— Линден, — ответил я.
— Хорошо, что ты здесь. Ты наверно скоро сживешься со школой.
— Да, я тоже очень рад, что я здесь.
Больше мы ничего друг другу не сказали. Мы строго придерживались предписания, хоть это и было смехотворно, так как мы знали друг друга с 1935 года, то есть уже около восьми лет.
Мы разделись молча.
Между тем была одна свободная кровать. Меня интересовало, кто будет спать рядом со мной?
— Немец? — Миша кивнул мне головой.
Я прятал свои вещи в тумбочку и не заметил, как ко мне вплотную подошел мой сосед по кровати.
Когда я взглянул на него, то увидел, что это был Гельмут Генниз, которого мы когда?то в детдоме прозвали «Хельмерль». Это был мой лучший друг.
Хельмерль был родом из Восточной Пруссии. Его родители были партийными работниками. В течение многих лет, проведенных в детдоме, мы готовили вместе уроки за одним столом. Мы читали одни и те же книги и во время долгих прогулок по Москве спорили часами. Я знал о его увлечениях, а он — о моих, как и полагается двум неразлучным друзьям в возрасте 14–17 лет. Мы вместе готовились ко вступлению в комсомол и были приняты приблизительно в одно и то же время. В последние годы мы виделись реже. К началу войны он закончил десятилетку.
— Цаль, Петер Цаль, — сказал он многозначительно.
— Линден, Вольфганг Линден, — был мой ответ. Мы замолчали. Затем я робко спросил:
— С каких пор ты здесь?
— Так… с некоторого времени.
Встречу с моим бывшим другом «Хельмерлем», ставшим «Петером Цалем», я представлял себе совсем, иначе. Но произошла она именно так. Хельмерль строго придерживался школьных правил и вообще за последние годы стал очень законопослушным, и мне не оставалось ничего другого, как тоже придерживаться школьных предписаний.
Мне так хотелось поскорее узнать, что из себя представляет школа, но уж если даже «Хельмерль» мне ничего не говорит, то ни от кого другого я наверняка ничего не узнаю.
Утром нас разбудил резкий звонок. Все быстро встали.
— Физзарядка! — крикнул мне «Хельмерль».
Все курсанты были разделены по национальным группам. Руководители групп рапортовали коротко, почти по–военному, о наличном составе. Мы в это время стояли, как по команде «смирно». Для меня все это было ново. Когда я был студентом, мы занимались военным делом лишь в немногие, специально для этого отведенные часы. А от партийной школы я этого уж никак не ожидал.
Затем мы отправились на спортивную площадку, находящуюся недалеко от главного здания.
Каждый день начинался с физзарядки, гимнастики, упражнений на турнике, бега и прыжков. Результаты тщательно отмечались — очевидно спортивным достижениям в школе придавалось большое значение.
После обильного завтрака, — контраст между прекрасным питанием и примитивными жилищными условиями бросался в глаза, — я пошел в секретариат и через несколько минут был вызван к директору. Я знал только, что его фамилия Михайлов — вернее, что его так надо было называть в школе.
Через некоторое время я узнал, что Михайлов — болгарин, владеющий несколькими языками, что во время гражданской войны в Испании он играл важную роль в подготовке партийных кадров, — главным образом, в подготовке политкомиссаров, — а также редактировал испанскую газету «Эль комиссарио» («El comissario»).
Михайлов во многом был похож на моих друзей из Агитпропа в Караганде и не производил впечатления крупного должностного лица или директора школы. Не было трафаретных вопросов и ответов. Разговор носил характер непринужденной беседы. Он расспрашивал между прочим о моей деятельности в комсомоле, о моем учении и даже справился, хорошо ли я перенес путешествие. И только после всего этого он перешел к теме о «школе Коминтерна», причем казалось, что он больше всего интересуется моими политическими знаниями.
— Ознакомились ли вы уже с главнейшими сочинениями классиков марксизма–ленинизма?
— Да, конечно.
— Какие книги Ленина вы уже проработали?
— В вузе и по собственному желанию я прочел ряд его сочинений: «Что делать?», «Шаг назад, два шага вперед», «Две тактики социал–демократии в демократической революции»…
Он прервал меня и в дружеском тоне начал задавать вопросы, один за другим, о вышеуказанных книгах.
Мне бросилось в глаза, что это не были обычные вопросы, задаваемые на семинарах в вузах. Его вопросы были так сформулированы, что по моим ответам можно было сразу судить, прочел ли я только эти книги, или я и осмыслил их. Коротко ответил я на все его вопросы. Казалось, он остался удовлетворен моими ответами. Только при одном его вопросе я запнулся.
— Против какого идеологического направления выступал Ленин в его сочинении «Что делать?»
Для советских условий это был до смешного простой вопрос. Но как раз ответ на этот вопрос никак не приходил мне в голову.
Он засмеялся.
