должен был в четыре часа утра отправиться с поддельным паспортом на поезд в Париж и получил строгую инструкцию никого до своего отъезда не посещать. Тем не менее, он пошел к своей возлюбленной и был там схвачен полицией. Он получил пятнадцать лет каторги, а впоследствии и другие члены его группы были раскрыты и арестованы.
Действительно, даже самые безобидные факты не остались без последствий. Так, например, о совместных прогулках по школьному двору, если только они повторялись, сообщалось начальству, и нарушители запрета подвергались обстоятельной критике и самокритике.
Молодым товарищам в возрасте от 18 до 25 лет, — а таковых было больше половины курса, — особенно нелегко было соблюдать эти предписания. К тому же в итальянской и особенно в испанской группе учились совершенно очарованные девушки. Право, трудно было не засмотреться на хорошеньких испанок, да еще весной, когда в открытые окна проникал запах сирени, окружавшей центральное здание нашей школы.
Один симпатичный польский курсант влюбился в аргентинку Рахиль, за это подвергся критике и самокритике и обещал «исправиться». А сын Тито Шарко, влюбившийся в одну очаровательную испанку, проявил упорство в ухаживании и был исключен из школы.
Мы были настолько перегружены учебой, что для отдыха нам оставались лишь суббота после обеда и воскресенье. В это время было разрешено делать все, что нам заблагорассудится, но запрещено было выпивать, влюбляться, покидать территорию школы, называть наши настоящие имена, рассказывать что?либо из нашей прошлой жизни или писать в письмах о нашем настоящем, времяпрепровождении. За исключением этих «незначительных» ограничений, нам все было позволено: мы могли спать, гулять, играть в футбол, веселиться и петь.
Однажды в субботу после обеда мы были в особенно хорошем настроении. Молодежь из французской, испанской, итальянской групп и трех групп, в которых преподавание велось на немецком языке, собралась в одной из комнат и пела песни. Наше веселое настроение привело к тому, что мы начали петь не только, как обычно, революционные песни, но постепенно запели народные песни и даже модные песенки.
— Оле! — воскликнула одна молодая испанка, не предполагая, что это восклицание послужит созданию оркестра. — Кто знает еще одну песенку?
— Я! И не одну, а много! — откликнулся один из французов.
Мы все его попросили нам спеть. Он не заставил себя упрашивать и, взобравшись на стул, стал петь французские модные песенки. Моментально кое?кто из испанцев, стал подпевать припев и отбивать такт. Кто?то вынул губную гармонику, чтобы аккомпанировать французу, а другие схватили гребешки, дабы усилить аккомпанемент. Через минуту нашлись еще инструменты.
Не успели мы оглянуться, как благодаря романской стремительности у нас образовался целый оркестр. Тогда начались и танцы.
Вдруг вошел Михайлов. Его сразу окружили испанцы, что?то с необычайной скоростью говоря на своем, языке. Он закивал головой. В ответ раздалось громовое ура и только тогда мы узнали в чем дело.
Оказывается нам было разрешено каждую субботу после обеда устраивать танцы под музыку импровизированного оркестра.
Наш оркестр постепенно развивался. Руководство им принял на себя, конечно, француз. Его запас модных песенок оказался поистине неисчерпаемым. Впоследствии мы узнали, что он пел в одном из парижских кафе.
Каждую субботу по вечерам мы получали в качестве сюрприза новую порцию модных песенок из разных стран, преимущественно, на французском, испанском или каталонском языке, так как у нас на курсе не было англичан и американцев, а среди немцев и австрийцев не хватало, видимо, талантов в этой области. Но зато другие страны блистали по части модных песен. Не раз случалось, что после очередного танца какая?нибудь испанка, венгерка, румынка, чешка или полька направлялась к оркестру и выступала с новой песенкой.
Кроме французского певца были в нашей среде, видимо, и другие «специалисты» как, например, Хуанита из Барселоны, которая прекрасно исполняла танго «Йо те квиеро мучо».
Все, кроме меня, были довольны, когда она пела, ибо я любил танцевать с ней, и как можно чаще, но всё же лишь сколько было допустимо, чтобы не попасть под огонь критики и самокритики.
— Где ты научилась так замечательно петь и танцевать? — спросил я ее.
— О, Линден, разве ты забыл, где мы находимся, — сказала она мне с улыбкой и, конечно, не ответила на вопрос. Субботние танцевальные вечера были для нас прекрасной разрядкой. Это было единственное время в течение недели, когда наши мысли не были заняты политическими и военными вопросами.
Вскоре, кроме танцев, у нас начались вечера самодеятельности. На таких вечерах отдельные курсанты или целые группы выступали со стихами, песнями, танцами, небольшими театральными постановками.
И здесь наиболее активными оказались испанцы. Постепенно все были обучены испанским песням, а песни других национальностей завоевывали популярность лишь в отдельных случаях.
Возникновение нашего импровизированного оркестра и инициатива испанцев в области танцевальных вечеров имели значительные последствия.
Очевидно, руководство курса осознало, что нам необходимо немного веселья и непринужденности и приняло соответствующее «решение». Вскоре было устроено общее собрание по этому поводу. Класснер произнес речь: «Опасность учебной перенагрузки… недопустимо, чтобы товарищи сидели до двух часов ночи в читальне… Перенапряжение никому не приносит пользы, необходимо и свободное время… нужно совместно петь… Надо организовать уют…» и т. д.
Так стали у нас «организовывать уют» в форме «товарищеских вечеров» и «дружеских встреч».
Начальство точно определяло, где и когда нужно было встретиться, и что должно было происходить на таких «уютных вечерах». Класснер по этому поводу заявил:
— Чрезвычайно важно, чтобы мы встречались и вне учебных рамок. Борьба в Германии требует от нас не только политических и организационных знаний, но и связи с немецким человеком, с его привычками и манерами. Для этого мы будем на наших товарищеских вечерах разучивать и петь хором немецкие народные песни.
Превращение теории в практику удалось на этот раз образцово. Отныне мы стали регулярно встречаться в помещении для семинаров или, в хорошую погоду, на дворе. Мы садились и ожидали дальнейших инструкций для проведения уютного вечера. Нам недолго приходилось ждать, ибо время, предоставленное нам для уюта, должно было быть использовано с максимальной рациональностью. Не успевали мы усесться, как нам выдавали тексты немецких народных песен. Старшие товарищи неуверенно запевали, а нам, молодежи, никогда еще не слышавшей немецких народных песен, приходилось, добросовестно подпевать.
Так, после разборки пулемета или после доклада о Китайской революции, мы сидели и пели:
Пели мы дисциплинированно и с той серьезностью, которую от нас постоянно требовали. Однако здесь это, видимо, оказалось не к месту.
— Товарищи, — слушали мы указания Ванделя, — эту песню нужно петь бодрее и веселее. — Как всегда мы и это указание стремились исполнить возможно скорее и «чик–чирик, чик–чирик» начинало звучать с максимальной бодростью и весельем, на которые мы только были способны.
