Юрий Забелло
Планета для робинзонов
О БРОДЯЧИХ СЮЖЕТАХ, УТОПИЯХ И НОСТАЛЬГИИ
Живут в литературе сюжеты и образы, с завидным постоянством кочующие из книги в книгу. За примерами далеко ходить не надо. Кто знает, сколько раз рождался и умирал в самых разных обличиях дон Кихот Ламанчский, рыцарь Печального Образа — за те триста семьдесят семь лет, что отделяют роман Сервантеса от «Монсеньора Кихота» Грэма Грина (если, конечно, это последнее воплощение благородного идальго)? И сколько существовало на свете Золушек — особенно если учесть, что один лишь американский кинематограф наплодил их в неподдающихся исчислению количествах? Правда, принцы менялись, из наследных монархов превращались в молодых миллионеров, но разве в этом суть?. А сколько робинзонов разлетелось по свету с тех нор, как под пером Даниэля Дефо родился тот, первый Робин Крузо, удачливо- незадачливый. мореплаватель из славного города Йорка? Появился даже жанр, получивший название робинзонады; обособились робинзонады коллективные (вспомните хотя бы «Таинственный остров» Жюля Верна), а затем — и космические (начиная с жюль-верновского же «Гектора Сервадака»), коим и вовсе несть числа…
Ну вот мы и дошли до фантастики. Что ж, и в ней подобных бродячих сюжетов в избытке. Но сегодня я хочу поговорить лишь об одном из них, причём получившем развитие преимущественно, а может быть, даже исключительно в отечественной НФ. Это история бегства с Земли той или иной общественной группы, основание ею колонии где-то на другой планете и крах этой колонии.
Если подходить к нашему бродячему сюжету с позиций истории литературы, то оказывается, что корнями своими он уходят в библейский миф о всемирном потопе, праотце Ное и его ковчеге. На уровне поэтической метафоры первым переосмыслил его в своей «Мистерии-Буфф» Маяковский, посадив в ковчег вместо праведника Ноя последних представителей мировой буржуазия, спасающихся от праведного гнева народного. В силу своей исторической обречённости спастись им, разумеется, не удалось… Трудно сказать, послужила ли именно «Мистерия-Буфф» толчком для Александра Беляева; могла, но нельзя исключить и возможности самозарождения сюжета «Прыжка в ничто» в его воображении. Так или иначе, но через полтора десятилетия, в 1933 году этот беляевский роман увидел свет. Здесь «ковчег» стал уже космическим кораблём, унёсшим на Венеру все тех же исторически обречённых лордов, епископов и прочих миллионеров. Именно с «Прыжка в ничто» и начинается собственно история жанра. К его развитию приложили руку многие — и очень несхожие друг с другом — писатели; упомяну в их ряду Ивана Ефремова, Александра Казанцева, Марка Ланского и предоставляю любителям и знатокам НФ самостоятельно продолжить перечень, завершающийся романом Юрия Забелло.
Естественно, бегство с Земли являет собою лишь некую условность, позволяющую осуществить в дальнейшем тот или иной социальный эксперимент. (Замечу в скобках, что правило это знает и исключения; так, Беляеву популяризация идей Циолковского и Цандера, описание конструкции космического корабля и его полёта представлялись достаточно самоценными; и все же исключения — они исключения и есть). Однако условность эта по себе заслуживает разговора. Ибо присуща не только «ковчежному» жанру НФ, но и всей фантастике в целом.
Наш «ковчежный» сюжет о беглецах с Земли служит практически одной-единственной цели: поставить некий социологический мысленный эксперимент. То есть написать какую-либо из разновидностей утопии (разновидностей этих, как и терминов, их обозначающих, тьма: антиутопия, дистопия, какотопия, эвтопия, практопия и т.д.). Я уже упоминал, что этот сюжет является специфическим феноменом нашей отечественной НФ. Теперь пришёл черёд поговорить о причинах такой специфичности.
Одна из этих причин кроется в национальном мироощущении, если угодно, в национальном мифе. Мы все — за редкими и потому, как говорится, лишь подтверждающими правило исключениями, — принадлежим к Антеевой породе. Наши связи с землёй, на которой мы родились, чрезвычайно прочны и почти неразрывны. Заметьте, русским (и шире — славянам) больше, чем кому бы то ни было свойственна ностальгия по уплаченной родине — даже тем, кто за её пределами живёт давным-давно, кто и родился-то, где-нибудь во Франции, Аргентине или Канаде, и живёт зачастую так, как нам с вами не придётся даже в обозримом будущем. И потому для нас понятие эмиграции — это всегда символ некоего поражения, отступления, бегства. Для американцев же, например, эмиграция — это всегда шаг вперёд. Ими движет миф отцов-пилигримов, миф «Мэйфлауэра». И потому отрыв от родины даже в самом широком смысле — отрыв от Земли, исход с Земли на вечное поселение где-то там, в галактических далях, для американского национального сознания — это прорыв в будущее, исполненный оптимизма и напрочь лишённый ностальгической горечи.
Вторая причина носит характер идеологический. На протяжении многих десятилетий мы усиленно убеждали друг друга и самих себя в исторической обречённости всех предшествующих социализму общественных формаций, относя их «к проявлениям старого мира, что теперь неминуемо скоро должны отмереть», как писал и одном из стихотворений Наум Коржавин. И поставить мысленный эксперимент с бегством обречённых было заманчиво. Ведь там, на Венере, как в беляевском «Прыжке в ничто», или на Земле-2, как в «Битых козырях» Марка Ланского, эти исторически обречённые не испытывают никакого давления извне. Никто не экспортирует к ним революцию. И все-таки — все-таки ничего у них не может получиться, ибо таковы объективные законы истории. (Эта ситуация во многом сродни судьбе Остапа Бендера: авторам надо было привести «великого комбинатора» к неизбежному краху, даже если при этом они наступали на горло собственной песне). Эксперимент с отрицательным результатом? Так что ж, его признает не только наука. Ещё восемьдесят лет назад Свентоховский в своей «Истории утопии» писал, что «ценность всякой утопии бывает по преимуществу отрицательная, т.е. заключается в критики и протесте против существующего уклада отношений».
Если не забираться в философские дебри, ограничившись утопией лишь как литературной формой, то прежде всего надо отметить её универсальность. В самом деле, не говоря уже о вполне добропорядочно- рабовладельческой утопии Платона, можно даже в наш век сыскать утопии с самым различным содержанием. Например, монархическим, как в романе генерала Краснова «За чертополохом», в коем описывается процветание Российской державы под властью спустившегося с Памирских гор на белом коне государя-императора. Наивно? Реакционно? Да. Но — утопия. Можно вложить в эту форму неоруссоистские или технократические воззрения (скажем, «Песни далёкой Земли» Артура Кларка и «Утопия-14» Курта Воннегута); идеи либерально-демократические («Современная утопия» Герберта Уэлса); социалистические («Взгляд назад» Эдварда Беллами) или коммунистические («Туманность Андромеды» Ивана Ефремова, «Возвращение» братьев Стругацких, «Гость из бездны» Георгия Мартынова); тоталитаристские («Поток лиц» Джеймса Блиша и Нормана Найта); бихевиористские («Уолден-два» Бурхауза Скиннера); наконец, экологические («Экотопия» Эрнста Калленбаха)…
Но есть одна ось, по которой могут быть ориентированы утопии лишь двояко. Это — временная ось, отнесение по ней идеала в прошлое или будущее. Ориентированность в прошлое гораздо ближе традиционному человеческому сознанию. Не случайно нет народа, в мифологии которого «золотой век» ожидался бы в будущем. Он — всегда позади.
О земном обществе в романе сказать что-либо определённое трудно. Ясно, что оно социалистическое, то есть основано на обобществлённой собственности. Можно утверждать также, исходя из поведения героев, что нравственные идеалы этого общества безусловно, гуманны. И ещё, что оно является обществом демократическим, а не тоталитарным. Вот, пожалуй, и все.
С общиной Системы дело обстоит куда сложнее. С одной стороны, это модель того самого анархо- социалистического (или анархо-коммунистического) общества, о котором мечтал ещё Александр Богданов в своей «Красной звезде», — общества, имеющего систему управления, а не правления. В каком-то смысле это классически-утопическая колония. Утописты уже не раз «провозглашали в качестве идеала общество, основанное на высоком уровне развития науки и техники; общество стабильное, из которого „изгнаны“ все социальные противоречия, всякая борьба; общество, в котором на смену индивидуализму пришёл коллективизм; общество, устроенное настолько рационально и эффективно, что индивидуальному разуму в сущности не приходится прилагать никаких усилий для достижения той или иной цели, тем более что все заранее рассчитано, расписано, регламентировано».
Такое общество, несомненно, обладает определённой эмоциональной притягательностью (хотя само
