— Куда? Какого черта?! — воспротивился Рашковский, тоже залегший за камень. — Смять их! Выполнять приказ!
Однако в доте поняли маневр Громова и, как только пехота отползла, снова заговорили орудия «Беркута», ожили пулеметы. И хотя, выпустив по пять-шесть снарядов, пушкари вынуждены были перенести огонь на реку, где от противоположного берега готовилась отойти новая волна десанта, пулеметы буквально втиснули оставшихся фашистов в окоп, не давая им высунуться. А это уже была совершенно иная ситуация. Совершенно иная. Вот теперь не грех поднимать людей.
— По одному! — скомандовал Громов. — Короткими перебежками! В атаку! — И первым сделал бросок к берегу.
Поняв, что им не удержаться, остатки десанта начали выползать из окопов, отходя к самой воде, за спасительные обрывы. Однако новый залп орудий накрыл их и там.
Первым ворвавшись в окоп («вот он я — ангел победы!»), Громов в упор выстрелил в бросившегося на него фашиста и, подхватив его автомат, открыл огонь по тем нескольким немцам, что успели войти в воду.
Но оказалось, что немца Громов не убил, а только ранил. И лишь в последнюю секунду лейтенант заметил, как тот приподнялся в окопе, чтобы ударить его штыком в спину. Не оборачиваясь, Андрей отбил его ногой к стенке траншеи, выпустил еще одну очередь по бредущим мелководьем немцам, и вдруг… на глаза ему попался подсумок с гранатами, точно такими же — с длинными деревянными ручками, какие он видел у десантников-бранденбуржцев. Одной из них ударом по голове он добил вновь пытавшегося броситься на него немца и, выдернув чеку, метнул ее за холм, откуда все еще огрызался пулемет.
Когда же тремя прыжками он достиг этого холма и скатился с него, то увидел, что один пулеметчик уже мертв, а другой стоит на коленях и, согнувшись, зажимает руками разорванный живот.
Лучшее, что он мог бы сделать сейчас для этого человека, — помочь ему умереть. И, наверное, это было бы человечнее. Но что-то сдерживало Громова от «выстрела милосердия», как называли его когда-то в старину в русской армии.
Предоставив раненого его судьбе, он развернул пулемет и остаток ленты выпустил по возвращавшимся к тому берегу лодкам и плотам гитлеровцев, понявших, что и этот десант они проиграли.
— Кожухарь! — позвал он. — Ко мне!
— Кожухарь убит, товарищ лейтенант! — ответил ему кто-то из бойцов гарнизона.
— Что?! Кожухарь убит?! — переспросил он с таким изумлением, словно речь шла о чем-то совершенно невероятном.
— Так ведь убит.
— Тогда вы — ко мне!
Это был кто-то из артиллеристов. Фамилию его Андрей так и не сумел вспомнить. Он приказал ему взять две колодки с патронами, а другому бойцу, Пирожнюку, из пулеметного, — собрать автоматы, патроны и гранаты, и, прихватив пулемет, перебежал назад, в траншею.
— Что ж ты делаешь?! — набросился на него Рашковский, который, как видно, уже не мог дождаться его возвращения. — Ты же всю контратаку сорвал! Ты сорвал ее, понял?!
— Товарищ старший лейтенант! Я прошу…
— Да плевал я на то, что ты просишь! По какому праву ты заставил моих бойцов залечь? Под трибунал захотел, ты, лейтенантишко?!
— Старший лейтенант, прекратите истерику! — попытался успокоить его незнакомый Громову капитан, принявший командование пехотным батальоном. Ему было за сорок. А серое землистое лицо выдавало в нем человека усталого и больного. — Давайте спокойно обсудим ситуацию.
— Здесь не обсуждать, здесь судить надо.
— Или награждать, — обронил капитан. — Этого лейтенанта. За исключительную храбрость. По прежним временам это Георгиевский крест, как я полагаю.
Именно вмешательство этого капитана как-то сразу выбило Рашковского из седла и заставило поумерить свой пыл.
— Послушайте, я понимаю, что вы старше меня по званию. Но требую, чтобы, вернувшись на позиции, извинились, — вдруг совершенно спокойно сказал Громов, поразив этим и обоих офицеров, и оказавшихся поблизости бойцов. — Если бы вы не подняли людей в эту бессмысленную контратаку, которую мы с капитаном вынуждены были поддержать, мои артиллеристы и пулеметчики основательно проредили бы фашистов еще там, на равнине. По два снаряда на орудие, по паре пулеметных очередей — и все. Тогда можно и в контратаку. А вы со своими трехлинейками пошли на шквал огня. Почти без стрельбы. Парализовав два моих орудия и четыре пулемета. Теперь посмотрите вон туда! Туда посмотрите, на поле боя. Оно зажелтело от гимнастерок, которые никто из лежащих там уже никогда не снимет. Кому нужны были эти жертвы?!
— Ты что: учить меня?! Я водил их в контратаки от самой границы, понял?!
— Именно потому, что вы водили их в такие вот контратаки, граница осталась за сто километров отсюда. А в вашей роте наберется сейчас не более двадцати бойцов.
— Потому что сейчас война. Потому что бой.
— То, что вы сейчас сотворили здесь, это не бой, а бойня, но не для врага, а для своих. Неужели вы не в состоянии сопоставить плотность огня автоматов и трехлинеек? Возьмите винтовку и попробуйте стрелять на ходу, в атаке… А потом возьмите шмайсер…
— А я не желаю брать в руки шмайсер. Это оружие врага, — ухватился за какой-то совершенно идиотский аргумент Рашковский, и лейтенант понял: сейчас начнется демагогия.
— Я сказал: прекратить! — снова вовремя вмешался капитан, но уже более уверенно. — Считаю, что лейтенант прав. В данном случае — прав. Тактика боя, которой нас учили командиры с опытом прошлых войн, в некоторых моментах основательно устарела. Это уже очевидно. И сегодняшний бой убедительно показал это.
Капитан замолчал, и все трое вдруг настороженно осмотрелись. Тишина!.. — вот что насторожило их. Ни воя пикировщиков, ни взрывов, ни даже ружейной пальбы… Лишь на какое-то время они перестали контролировать ситуацию, и теперь с удивлением поняли, что прозевали нечто очень важное для них всех — ощущение победы. Пусть маленькой, временной, но все же очень существенной в их положении. И фашисты на том берегу затихли так, словно отпевали этой тишиной еще одну сотню солдат.
— Да у них там ужин! — вдруг воскликнул капитан Пиков так, словно ему открылся секрет непостижимой военной тайны. — Это же немцы! У них ужин, а они не хотят дразнить нас, чтобы не насорили им в котелки! — возмутился батальонный. И все залегшие рядом с ними бойцы облегченно рассмеялись. Даже Рашковский и тот неуверенно, кисло усмехнулся. — Лейтенант, — продолжил тем временем комбат, — прикажи своим пушкарям… Пусть пожелают им, сволочам, приятного аппетита!
17
Приказывать Громов ничего не стал. Самим им передышка нужна была сейчас куда больше, чем противнику.
— Спасибо за мужество, товарищ капитан, — сказал Громов еще и из чувства признательности батальонному за поддержку в стычке с Рашковским.
— Вам спасибо, лейтенант, гарнизону дота… что поддержали нас. Вам, старший лейтенант. Благодарю за службу.
— Этот пулемет, с вашего позволения, я возьму себе, — молвил Андрей. — По праву трофея победителя. Кожухарь!
— Кожухарь убит, — скорбно напомнил ему все тот же боец, который стоял теперь возле него с колодками пулеметных патронов в руках.
— Даже так? — помрачнел Андрей. — Неужели действительно убит?
Боец испуганно пожал плечами. Словно в смерти Кожухаря был виновен он сам.
