взорвалось возле самых амбразур.
«Гранатный удар, — хладнокровно констатировал Андрей. — Даже для обычного полевого дота он был бы не губителен».
— Петрунь, бери лимонки — и за мной! — Сам Громов быстро рассовал по карманам лимонки, взял в руки три немецкие гранаты с длинными деревянными ручками и побежал к выходу. — Каравайный, Зоренчук — к амбразурам! — скомандовал уже в коридоре, вызывая повара и механика.
У выхода Громов с силой рванул на себя массивную бетонированную дверь и, пригнувшись, выскочил в окоп. Петрунь сделал то же самое. Осторожно выглянув, Андрей осмотрелся. Несколько фашистов залегли в ложбинке, и пулеметчики просто не могли достать их. Слева, за каменистым выступом, тоже мелькнула фигура немца. Громов метнул одну за другой две гранаты в ложбину, присел, а потом, подпрыгнув, изгибаясь всем телом, бросил лимонку за выступ. По воплям, которые донеслись оттуда, он понял, что и эта граната истрачена не зря.
— Уходите, лейтенант! Дальше я сам! — крикнул Петрунь, приседая возле него. — Это делается вот так! — и, ухватившись левой рукой за край окопа, он боком, через себя, метнул правой лимонку метров на тридцать.
«Вот это да! — поразился Громов. Такой способности от своего связиста он не ожидал. — Божественно!»
— Что ж ты молчал, что у тебя такие гренадерские[3] способности?
— Это потому, что у меня «по-человечески», ну, как положено бросать, не получалось. Фэзэушный военрук замучил меня. Даже когда я вот так изловчился, он орал: «Ты мне это брось! По-уставному давай, сукин кот!»
Когда этот невыносимо долгий бой в конце концов угас и немцы откатились назад, на фланги, Громов с удивлением увидел, что уже взошло солнце, что сама река тоже стала похожей на огромную струю солнечного света, а в наступившей тишине над дотом даже появилась стая птиц. Хотя никогда раньше видеть здесь такую большую стаю ему не приходилось. Впрочем, вскоре, присмотревшись, лейтенант понял, что это… воронье!
Привалившись спиной к влажноватой стенке командного пункта, Громов блаженно задремал и, возможно, ему и удалось бы с часок — до следующей атаки — поспать, если бы не взволнованный голос телефониста:
— Товарищ лейтенант, я к двери. Я быстро. Там Мария.
— Что?! Мария?! Где?!
— У них там, наверху, — тыкал ему трубку Петрунь. — Сержант говорит.
— О, Господи! — прокричал он уже в трубку. — Санинструктор у вас?
— Так точно.
— Что «так точно»?! Откуда она там взялась?! Вы слышите меня, черт возьми?!
— Дык она уже давно здесь, — приглушенно ворковал сержант. — Еще до боя пришла. Только не хотела тревожить вас.
— Что значит: «не хотела тревожить»?! Какого черта она вообще?.. Почему не доложили?
— Просила, чтобы…
— Ну и сволочь же ты, сержант, — вдруг пригасил свой гнев лейтенант. — Мы ведь ее отсюда, из дота, еле сплавили.
— Но я же этого не знал.
— Ладно, что уж теперь… Переправляй ее в дот! Быстро! Хотя нет, погоди, не рискуй. Петрунь, за мной!
Открыли дверь, осмотрелись, прислушались… Забросив автомат за спину, Громов подтянулся на руках, перебрался на террасу и пополз к едва заметной, пробитой ливнями, каменистой ложбинке. В то же время Петрунь метнулся к концу окопа, чтобы прикрыть Марию оттуда. Каково же было удивление Громова, когда он увидел, что Кристич выбралась из пещеры и, не пригибаясь, не спеша, спокойно направилась по этой ложбине к доту. Расстегнутая гимнастерка, распущенные волосы, мотающаяся на руке санитарная сумка.
Это было безумие. Фашисты совсем близко. В каких-нибудь трехстах метрах. На какое-то время лейтенант оцепенел. Он не понимал… он попросту отказывался понимать, что происходило на его глазах.
— Ло-о-жи-сь! — Громову казалось, что он яростно прокричал это слово, а на самом деле из груди его вырвалось лишь нечто нечленораздельное, похожее на рычание раненого зверя. — Ма-рр-ри-я, ложись!
Он с ужасом наблюдал, как, совсем забыв об опасности, приподнимались немцы. Повысовывались, напряженно следя за этим шествием, и бойцы прикрытия.
Словно во сне, Громов слышал, как кто-то издали кричал: «Рус фройлен! Рус фройлен!» И как где-то там, за его спиной, кто-то другой вторил по-румынски нечто похожее на «Фетицие! Фетицие!».
Сжимаясь в маленький комок уже не тела, а сплошных нервов, он еле сдержался, чтобы не открыть огонь по фашистам, и в то же время с адским напряжением ждал выстрела оттуда, со стороны врагов. Все это длилось невыносимо долго. Время остановилось. Его вечное течение вдруг застыло в глазах Громова парализующим страхом. Никогда в жизни он не ощущал такого глубинного, от самого естества исходящего ужаса.
Но лишь когда, ступив на галерею дота, Мария наконец не выдержала, метнулась к окопу и спрыгнула в него, только тогда один за другим прогремело несколько выстрелов. Стреляли немцы и румыны. Однако окончательно Громова привело в чувство именно то обстоятельство, что палили они все-таки в воздух. Не убивая, а приветствуя, восхищаясь.
В это трудно было поверить, но ни одна пуля не легла рядом с ним и Марией. А вслед за выстрелами все вокруг закричали, заулюлюкали: «Рус! Фетицие! Карашо! Браво!», будто это был не эпизод смертельного боя, а коронный номер гастрольного представления.
Воспользовавшись смятением, которое вдруг воцарилось над склоном долины, Громов сумел отползти к окопу и спрыгнуть в него. И сразу же, словно по чьему-то сигналу, дот принялись расстреливать из двух пулеметов и сотен автоматов. А откуда-то с противоположного берега гулко отозвалась пушка; и с пронизывающим свистом-воем врезалась в склон, осыпав осколками своих же, немецкая мина.
— Мне самому нужно было пристрелить тебя! — яростно прошипел Громов, оказавшись уже за спасительной, защищенной каменным уступом дверью дота. — Там же. Чтобы эффектно завершить весь этот «смертельный номер»!
— Странный ты, лейтенант. Они же не имеют права стрелять по санитарам. А я — в белой косынке, с красным крестиком.
— Косынка, говоришь? — буквально прорычал лейтенант. — С крестиком? А тебе что было приказано? Отправляться в тыл! Косынка у нее, видите ли, с крестиком! А если бы фрицы начали палить по тебе?
— Но ведь все же обошлось. А ползать, ну, так, по-вашему, по-армейски, я все равно не умею.
И только теперь, очевидно, ощутив весь ужас того, что могло произойти, уткнулась Андрею в плечо и, вздрагивая, заплакала.
— Ну, чего, чего сбежались?! — засуетился Петрунь, закрывая собой Громова и Марию. — Все обошлось. По отсекам! Все хорошо, будь оно неладно…
32
«Ты все еще жив. А война все еще продолжается. Так что обижаться тебе, офицеру, на свою судьбу нечего. Будет бой — будет и солдатское счастье» — вспомнилось Андрею одно из отцовских напутствий, которым полковник Ростислав Громов благословлял его перед отъездом в Брестский укрепрайон.
«Солдатского счастья, правда, пока не заметно. Но ведь и на судьбу обижаться тоже
