Только дойдя до стоявшей на левом фланге санинструктора Марии Кристич, Андрей быстро отвел взгляд и, опустив голову, отошел на свое место перед строем.
— Солдаты, — этим «солдаты» он в последнюю секунду заменил привычное, уставное «товарищи красноармейцы». Лейтенанту хотелось, чтобы это, возможно, его последнее обращение ко всему гарнизону перед строем начиналось именно так: «Солдаты…» — В течение суток после отхода наших войск гарнизон дота сдерживал продвижение нескольких подразделений врага, сковывал его наступательный темп, наносил ощутимый урон в живой силе и технике. Согласно приказу, мы имеем право сегодня ночью оставить дот и с боем прорываться из окружения, чтобы потом соединиться со своими частями. Однако вы знаете сложившуюся ситуацию. Выйдя за эти стены, мы окажемся под перекрестным огнем противника. Поэтому существует опасность, что там, за стенами дота, мы все погибнем в неравном бою…
— А здесь мы разве не погибнем? — негромко заметил кто-то из строя. И Громов даже не стал уточнять, кто именно. Как и возражать ему.
— …Погибнем, почти не нанеся потери противнику, — вот что я хотел подчеркнуть. А возможно, кто- то из нас даже окажется в плену. Поэтому, с чисто военной, тактической точки зрения, более оправданным представляется другое решение. Сейчас в гарнизоне девятнадцать боеспособных бойцов. У нас два орудия, три пулемета, трофейное оружие, солидный боезапас… кроме того, сверху нас прикрывают бойцы сержанта Степанюка. Оставаясь здесь, мы еще несколько суток можем сковывать не менее двух рот фашистов у стен самого дота, да еще не менее роты уничтожим во время артиллерийских обстрелов переправ и других целей. Такой вот выбор: выйти и с боем прорываться, надеясь, что хоть кто-нибудь сумеет дойти до своих, или сражаться в доте до тех пор, пока хватит боеприпасов. Вот и решайте. Времени у нас мало, с минуты на минуту враг может начать обстрел или пойти в атаку. Но я готов выслушать каждого.
— Сам принимай решение, командир, — первым заговорил Крамарчук после минуты тягостного молчания. — Выполним любой приказ. Но, думаю, здесь, в доте, умирать все же веселее. Тем более — вместе с ротой фашистов. Ну а если повезет уцелеть — то потом, через несколько дней, прорываться уже будет легче.
— Почему легче? — не понял Громов.
— Потому что долго они здесь держать войска не будут. Им все эти роты на передовой нужны, для развития наступления. А здесь, у полумертвого дота, они оставят какую-нибудь истрепанную роту, чтобы держать нас в окружении и махоркой в плен заманивать. И никаких иных войск в округе не будет. Вот тогда можно прорываться.
— Дельно говорит, дельно, — нестройно поддержали своего командира несколько бойцов- артиллеристов. Громов и сам понял, что дельно. И даже упрекнул себя: «Почему сам не пришел к такому же выводу? Элементарная логика».
— Дозвольте тогда и мне слово сказать. От отделения пулеметчиков, — подал голос старшина Дзюбач, усиленно прокашливаясь. Он все еще оставался рядом с лейтенантом, Громов просто забыл поставить его в строй. — Мы у себя в точке тоже мозговали над этим. И дума наша такая: задачу мы свою выполнили, и коль командование укрепрайона приказало оставить доты, значит, ему виднее, где мы больше нужны: здесь, в каменном мешке, который фашисты завтра же так завяжут, что и дохнуть будет нечем, или там, в войсках, где мы еще сможем сражаться. И откуда хоть кто-нибудь, хоть один, да вернется к своей семье.
— Это что, решение всех бойцов пулеметного? — переспросил Громов. — Я спрашиваю: всех?
— Можно считать, что всех.
— А вы, товарищ лейтенант, поспрашивайте, — подсказал Петрунь. — Пусть каждый за себя.
— Каждый пусть, — поддержал его Каравайный. — Тут ведь о жизни гутарим, не на гулянку идти.
— Принято: каждый сам за себя. Но приказ, который я затем оглашу, будет приказом для всех. Красноармеец Гранишин.
— Надо прорываться, лейтенант. Там, на земле, мы еще повоюем. Только бы из склепа вырваться.
— Чобану?
— Запрут нас здесь германцы. Гранатами забросают. Надо выходить.
— Вы, Ивановский, что скажете?
— Был и остаюсь против такого решения. Против того, чтобы выходить этой ночью. Мы еще можем сражаться. Вот когда боеприпасы будут на исходе — тогда конечно… Только всем вместе.
— Каждый пулю себе в висок, — проворчал Гранишин.
— Отставить. Умейте выслушивать не только себя, но и других. Вы, Назаренко?
— Нас, в расчете второго орудия, осталось четверо. Все четверо и будем выходить. Мы все местные. Леса знаем. По селам — свои люди, и, если понадобится, спрячут и переоденут… А там видно будет.
— Слушай, что он такое гаварыт?! — возмутился Газарян. — Накормят, переадэнут, спрячут!.. Мы что, по домам разбегаться собираемся?! Бросай винтовки, война кончилась — да?!
— Так ведь немец-шваб уже, наверно, под Киевом! — взорвался Назаренко. — Нам что, до самого Киева строем идти, горланя: «Красная армия всех сильней»?! Надо будет — и разбежимся, на время конечно пересидим. В Гражданскую вон как было…
— Что ты сравниваешь, что сравниваешь?! — вздыбился Ивановский. — Это ж совсем другая война была. Там кто кого бил? Русский русского. Одна власть ушла, другая пришла. И тоже не ордой поставлена.
— Так что вы предлагаете, Газарян? — вмешался лейтенант.
— Пачэму я? У мэня камандир есть, сержант Крамарчук. Гавары, камандыр.
— Я свое мнение уже высказал. К тому же не будем забывать, что у нас трое раненых, — отозвался Крамарчук, немного помедлив. — Как быть с ними? Как прорываться?
— Если вы решите прорываться, раненые останутся здесь. — Весь строй взглянул направо. Никто не заметил, как, опираясь на винтовку, словно на палку, из лазарета вышел Коренко. — Хоть вы нас и не спросили, что мы думаем о прорыве, но мы-то думаем. Заготовьте мне побольше снарядов. Я сам стану у орудия. Симчука и Роменюка перенесите в пулеметный. Ребята согласны. При прорыве мы вас поддержим. Ну а потом… Потом что ж… Как водится… Будем сражаться, сколько сможем.
— Слышишь, Назаренко? Вот гаварыт баец из расчета Газаряна. Солдат гаварыт, понял? Абдулаев — тоже солдат. Весь расчет.
— Вы — мужественный боец, красноармеец Коренко. Самое сложное при прорыве — решить, как поступать с ранеными, — молвил комендант. — И то, что сами вы и ваши товарищи, раненые, предложили свой вариант прорыва… Такое не забывается. От лица службы, Коренко… Каравайный, ваше решение?
— Как все, как будет приказано.
— Петрунь?
— С вами, товарищ лейтенант. Как вы, так и я.
— Санинструктор Кристич.
— С ранеными. Куда мне без них?
— Ну что ж, спасибо за искренность, — задумчиво произнес Громов, когда высказались все до одного. — Независимо от того, какое решение каждый из вас принял, мое мнение о вас не изменилось, все вы — храбрые бойцы, и это очевидно. Перед построением я беседовал с комбатом. Майор Шелуденко со своим гарнизоном решил давать бой фашистам, не покидая дота. Возможно, он мыслит так же, как сержант Крамарчук: долго держать здесь войска немцам не резон.
— Чего же сразу не сказал об этом? — удивился старшина.
— Не хотел. Теперь каждый гарнизон сам решает свою судьбу.
— А как соседние доты? — несмело поинтересовался Гранишин.
— Соседние? Там дела обстоят не лучше, чем у нас. Остатки гарнизона Родована, что южнее нашего «Беркута», ночью будут прорываться из окружения. Это уже решено. Гарнизон дота, что севернее нас, — их осталось там всего четверо — вынужден вести бой до конца. Прорываться у них уже нет ни сил, ни возможности. Группа прикрытия сержанта Степанюка тоже решила прорываться. Вот так. Теперь вам ясна вся картина нашего участка фронта.
Громов ожидал новых вопросов. Но строй молчал. Долго и угрюмо. Даже две короткие пулеметные очереди, вспахавшие бруствер у дота, не нарушили этого молчания.
