— Неужто, Велина, совсем ты смерти не боишься?
— Жду ее, как гостью желанную, высокую. Устала я. И тело мое износилось, как одежка в дороге дальней и многотрудной. И ноша годов тяжка. Покоя хочу. Одно держит — ты, Ленушка. Но про то в другой раз поговорим. Сейчас я другое должна сказать. Про тебя самуе. Ты уж знаешь, Алена, многим повитухам дано видеть судьбу дитяти в тот миг единый, как в мир оно входит. Я тоже многих судьбу прозревала. И каждый раз надежду лелеяла — может как раз на это дитятко я потом заботы свои сложу, ему умения свои передам. Долго ждала, забоялась уж, что не даст мне Бог приемника узреть. И вот в Ночь Веды пришли за мной, к роженице позвали. Я уж знала, что не простое дите в мир идет, все приметы на то указывали, и правду тебе скажу — не обрадовалась. Страх меня взял — доброго от такой опасной ночи ждать не приходилось.
— Да почему же, бабушка?
— Шибко дурная ночь была. Вся природа ровно в корчах лютых корчилась и криком кричала в родовой муке. А мне надо было ее дите первой в мире этом встретить, на руки принять — а у меня руки ходуном ходили. Ох, натерпелась я. Знала — случись что с младенцем, ни матери, ни мне ночи той не пережить.
— Ой, Велина, да что ты говоришь такое?!
— Что было, то и говорю. Ты знать должна.
— Но страхи-то твои, выходит, напрасны были? Никакое я не особенное дитя, такая же, как ты.
— Я к тебе немало годов присматривалась, глаз не спускала, прежде чем к себе, к делу своему допустить. Не могла не войти в тебя ярость той ночи. Боялась я, что в один недобрый миг прорвется из тебя сила недобрая, злая, черная.
— И что же, Велина? — требовательно посмотрела на нее Алена. — Увидала ты дурное во мне?
Старуха сухую ладонь себе на глаза положила, будто заслонила их.
— Вот оно, Алена. Сила в тебе, — я краю ей не вижу. Знаешь ли ты, как опасна она? Равно, в добро и во зло ее оборотить можешь. Бойся невзлюбить людей. Причин для того они много дадут. Добрым на презлое отвечать ох, как трудно. Карать легко и сладко. И погибельно. Не заметишь, как равнодушна к боли чужой сделаешься, сама злом станешь. Но ты не Баклачихе ровня. Она, как досадная муть в чистом потоке — обожди чуток, ее и унесет, развеет без следа. А ты, Алена, сама черным потоком станешь и многих ядом смертельным напоишь.
Замолчала старуха.
Помедлив, Алена глаза на нее подняла, поглядела сквозь слезы, в них стоящие.
— Не будет этого, Велина.
— А я и не сказала, что будет. Упреждаю только, чтоб знала откуда беду ждать. Сила в тебе и, вправду, страшно большая. Прежде чем ею пользоваться, надобно тебе научиться семь железных узд на нее накидывать, чтоб не могла из воли твоей выходить.
— Никакой такой силы я за собой не чую! — с досадой возразила Алена.
Улыбнулась старуха.
— Да ты уж теперь можешь все то же, что и я. Только я свое умение по крошечке год к году копила, а ты, ровно, родилась со всем этим, с готовым уж. Да оно так и есть. Наделяет Веда даром особенным тех, кто в саму ее ночь рождается. Только тяжки подарки ее. Как крест, который до часу последнего нести. И не скинешь.
— Чем же они тяжки?
Велина провела шершавой ладонью по буйным Алениным кудрям, вздохнула:
— Так кому много даст, с того и спросит больше.
— Веда — злая?
— Она… единая. Все в ней. Она не злая и не добрая. Дарит без радости и карает без гнева.
— Выходит… нет в ней любви… Любовь бесстрастность эту оправдала бы. А так… баба ледяная эта Веда.
— И хотела бы тебе впоперек сказать… да нечего. Может и правда твоя, что Веда холодна, как лед, и любви не знает. Я ведь про нее мало что сказать могу. Да и те крохи малые, что известны мне, в разнобой идут. Слышала, что Веда — дух бесплотный и вездесущий. И другое совсем слыхала — будто жила девица такая, лекарка необыкновенная. И, мол, Веда — душа ее. Нет, не стану вранье тебе пересказывать, а правды не знаю…
Какое-то время только дождь бился в окно, да потрескивал огонь в печи. Потом Алена спросила тихо:
— Велина… а ты удержалась? Бесстрастно смотрела на зло, людьми творимое?
Старуха вздохнула.
— Мы сами только люди. Где бесстрастности взять? Потом каялась горько. По сей день молю Бога о прощении за те прегрешения свои… Сказать же тебе всю правду — давно уж я людей не люблю. Беспамятны, неблагодарны, злорадостны…
— Но при том случая не помню, чтоб отказала ты в помощи, — удивленно проговорила Алена.
— Это другое. Хочу я того, иль не хочу, а это урок мой, и я его честно сполнить должна. За него мне пред Господом ответ держать.
После раздумья снова заговорила Алена:
— Не согласна я с тобой, Велина. Не знаю, какими глазами ты на людей глядишь, только не то, что есть видишь. Совсем дурных по пальцам перечесть можно. И пожалеть. Не только их вина, что дурны они — сперва ведь кто-то же отравил их души семенами беспамятности, неблагодарности, злорадства… В человеке всего намешано, на то он и человек, не ангел. Подойти с приветом, с добром — и он к тебе такой же стороной повернется, но лишь увидит, что фальшива твоя доброта — ершом ощетинится, защищаться станет.
— Неужто ждешь, что перечить тебе стану? Да я бы только и желала всем сердцем, чтоб завсегда на добро твое люди добром отвечали, чтоб горькие разочарования обошли бы тебя стороной.
О многом еще говорено было. А уже совсем незадолго перед кончиной старуха такой разговор затеяла:
— Ленушка, все я тебе отдала, чем владела, ничего не утаила — на душе теперь легко так, хорошо. Вот скажу тебе самое последнее и совсем готова буду. Послушай меня со всем вниманием. Двадцатый свой год без меня распочнешь, ничего я уже не подскажу тебе и не напомню. Поэтому сама крепко запомни, что скажу. Девятнадцатая твоя Ночь Веды особенной станет. Готовься к ней загодя. Солнышко в тот день встреть и проводи одна, вдали от людей. Весь день в доме твоем будь — и широко же он раскинется, без единой стены, без пола и кровли. Узнавать его будешь, и узнавание это обернется как удивлением великим, так и радостью небывалой. Как солнышко проводишь, иди на Русалочий омут. Много жути про него сказывают, но жуть он другим кажет, а тебе в тот день бояться некого — зверь к ногам твоим ляжет, нечисть любая столь глубоко от тебя забьется, что и сгинет какая. Омут же… он откроется тебе иной своей сутью. Какой — не знаю, всем по-разному. Я тоже к нему ходила, мне он тоже открывался. Дарил меня восторгом и изумлением… Но рассказать об том — слов таких нету. По мне, так это и не омут, а сокровищница премудростей великих. И каждый раз получала я меру их. Нет, вру. Не каждый. Ходила-то я к омуту немало, и просила, и молила, а открылся он мне всего три разочка. И я это за благо почла. А то ведь бывает, что и всего-то единый разок он до кладезей своих допускает. А еще слыхала я, что жила девица, она к омуту, как в собственную кладовую ходила, брала все, в чем надобность имела. Омут пред ней не закрывался. Как тебе будет — того не знаю. Одно знаю — в полночь надо тебе там быть, и ночь эта станет главной в твоей жизни. И это последнее, что мне открыто из твоего будущего. Больше — и хотела бы, да нечего мне тебе сказать.
…Утром старая Велина не проснулась. Отошла во сне — тихо и спокойно, никого не потревожив. Вопреки тому, что знахари, как водится, с жизнью расстаются мучительно трудно. Видать, заслужила Велина легкую смерть.
Глава тринадцатая
