И вот я опять стою в коридоре вагона-люкс скорого поезда, но уже идущего не в Туркестан, а в Москву через уже не такие унылые, как полтора месяца назад, а вполне весенние казахские степи. Прямо передо мной — я смотрю на юг — далекая панорама западных хребтов Поднебесных гор, и то, что я каких- нибудь три дня тому назад был по ту сторону этих гор, убил и мог быть убит сам, перебирал руками сокровища и перемигивался с шакалами, сейчас мне казалось фантастическим сном. Может быть, мне и удалось бы убедить себя, что это был сон, если бы в моем двухместном купе в это время не хозяйничала бы самая красивая и самая совершенная девушка из встреченных мною в моей долгой жизни. Ее присутствие рядом со мной и ее сходство с Сотхун-ай из моих снов создавало иллюзию того, что мое пребывание в стране моей юности продолжается. И только освоившись в этом новом для себя состоянии, я вспомнил, что бежал из своей Долины во тьме, даже не оглянувшись на ее вечную красоту и не подумав о том, что я ее вижу в последний раз. Хотя кто и в чем может поручиться, ибо наши судьбы в руках Господа и ему одному открыто будущее. А пока что я вышел в коридор не только для того, чтобы обмозговать свои дальнейшие действия, но и чтобы с сигаретой в нескольких еще оставшихся у меня зубах отдохнуть от этой нестерпимой красоты. Я даже не мог себя утешить той известной фразой, которой утешают себя при виде красивой женщины итальянские мужики: «Есть же на свете тот, кому и она надоела», потому что я точно знаю, что в данном случае такого человека на всем белом свете еще нет. А Хафиза тем временем обустраивала наше временное жилище. Застелила постели, рассортировала нехитрую снедь, наспех купленную в привокзальной зоне, где были в ходу русские рубли, заварила зеленый чай в маленьком чайничке, оказавшемся в ее бездонной сумке. Мы поужинали, сидя друг против друга, и я был рад, что не вижу ее стройные, но уже вполне женские икры и ляжки. Но основное испытание ждало меня впереди: когда пришло время спать, и я улегся в постель, она сняла мужскую рубашку, заменявшую ей блузку и стянула юбку через голову. Как я и предполагал, лифчика на ней не было. И она, потянувшись в лунном свете, огладила свою талию, сдвинув трусики на бедра и прыгнула, как кошка, в постель. По ее дыханию я понял, что она заснула почти сразу. Я же еще ворочался часа полтора и только потом впал в забытье. И так было еще два дня и три ночи, и только потом была Москва. Лишь в последнее утро пути, когда до Москвы оставалось три часа езды, я вынул заветный кисет и, тщательно закрыв дверь, разложил на столике его содержимое. О бриллиантах Хафиза сказала: «Стекляшки какие-то», и из всего этого богатства выбрала случайно затесавшийся туда средней крупности, каратов на пять-шесть, изумруд. Откровенно говоря, я бы тоже его выбрал, но и бриллианты, среди которых два можно было бы назвать крупными — из-за таких когда-то велись войны — произвели на меня весьма сильное впечатление. В своем, тоже в определенном смысле, бездонном «командировочном» портфеле я отыскал «язычок» для одевания обуви. Он был в матерчатом футлярчике, сшитом еще моей покойной женой. Я вытряхнул эту железку в портфель, а в освободившийся мешочек отобрал три бриллианта средней крупности и насыпал еще десятка полтора «мелочи». Это было нужно для «откровенности» со скупщиком, потому что скупщики краденых и случайных вещей очень любят доверие и откровенность.
Когда мы прибыли в бывшую столицу нашей бывшей великой Родины, я не поспешил объявиться у нужных знакомых, и первым долгом, купив Хафизе пальто-плащ — московский апрель был холоднее туркестанского, — навестил одну свою, вероятно, последнюю среди живых, престарелую родственницу, именовавшуюся «тетушкой». Оценив ее состояние здоровья как позволяющее задержаться на земле хотя бы дней на десять, я оставил ей пакет, в котором, среди всяческой дребедени, находился кисет с основной частью нашего «алмазного фонда». Сделал я это исключительно на основе психологических умозаключений — иного опыта у меня не было. Я полагал, что, обнаружив себя в качестве «человека с бриллиантами», я попаду под пристальное внимание фанатичных охотников за этими камнями, и они пройдут по всем моим следам. Хафизу я тоже показал тетушке, и сказал, что один из нас придет за пакетом или мы кого-нибудь пришлем, но в этом случае я обязательно предварительно позвоню по телефону. Москва на этот раз после пятилетнего перерыва в нашем с нею общении показалась мне особенно чужой и даже враждебной. И хотя «золотых» магазинов по всему городу было огромное количество, вероятно, намного больше, чем в нэповские времена, торговлю эту сейчас вели, в основном, братья-славяне, так что стихи Маяковского о ювелирной Ильинке: «евреи — караты, евреи — валюта, люто богаты и жадны люто» уже не годились. Я не стал ходить по специализированным магазинам, чтобы околачивающиеся в некотором удалении от них мальчики не почувствовали во мне богача и не пожелали в этом собственноручно убедиться. Все что мне хотелось узнать, я узнал в ювелирных отделах двух супермаркетов, и только после этого я с улицы, специально купив для этого чип-карту, позвонил своему старому приятелю в Солнцево. После общей взаимной информации на тему «как жизнь» и «как дела», я изложил первую часть своей просьбы — где-нибудь преклонить голову, вернее, две на непродолжительное время, пока мое здесь пребывание будет нужно для дела, которое тоже есть. Конечно, я везде рисковал — и с «тетушкой», и с приятелем, но тут уже включились мой фатализм и вера в Знаки, а Знаков за последнюю неделю у меня было более чем достаточно и все в мою пользу, если не считать девчонки, неизвестно зачем навязанной мне Судьбой. Поэтому, еще не получив ответа от приятеля, я уже чувствовал, что с жильем у меня не будет хлопот. И действительно, на другом конце провода мой приятель буквально заорал: — Ну, тебе везет, старик! Только сегодня освободилась хата здесь в Солнцево. Езжай немедленно!
Адрес я запомнил, не записывая, и через час мы с Хафизой входили в «хату», оказавшуюся двухкомнатной квартирой с анфиладным расположением этих комнат. В большой комнате уже был накрыт стол по схеме «на троих» — две бутылки марочной водки, большая пластмассовая «Фанты», маленькая «Кока-колы», толсто нарезанные сыр, колбаса и ветчина, распечатанные рыбные консервы, раскрытая баночка красной икры, кусок масла на блюдце и два больших белых московских батона, один из которых тоже был крупно нарезан. Ожидавших нас «приятелей» было двое, один — тот самый мой старый знакомый, с которым я созванивался, другой, вероятно, имел отношение к этой «хате». Увидев мою спутницу, они слегка смутились. — Мы-то считали на четверых, — сказал мой приятель. — Ничего, справимся, — ответил я. Хафиза, чувствовавшая себя неуютно за столом с мужчинами, быстро перекусила, — избегая смотреть на ветчину, в которой она опознала свинину, — сыром, маслом и рыбой, попробовала несколько зернышек красной икры и сказала, что пойдет отдыхать, а мы продолжили застолье. Первым долгом я, естественно, ожидал реакцию моих приятелей на Хафизу и сразу же дождался: — Ну, старик, ты даешь. Где ты взял такое сокровище. Вези ее скорей в Италию, получишь там за нее колоссальные бабки. Тебе ведь все равно ее не удержать, — сказал мой старый знакомый. — Услада очей! Звезда гарема! — мычал другой. — Да что вы, ребята. Это же моя внучка, — вдруг сморозил я, наверное, оттого, что «внучка» рифмуется с «сучкой», а под этой «маркой» Надира ввела ее в мою жизнь. Мой старый приятель оглушительно захохотал, и я вспомнил, что он знаком со мной более тридцати лет, общался и с Ниной, моей покойной женой, и хорошо знает, что у меня никогда не было детей. — Ладно! Внучка, так внучка, — сказал он, успокоившись. — Давай о делах. Время-то позднее! Переходя к делам, я пожелал узнать, каким образом в его лице процветает в настоящее время бывший заслуженный строитель-проектировщик машиностроительных заводов-гигантов. Ответ был краток и прост, как и правда: — Тружусь на босса консультантом по недвижимости. — По какой недвижимости? — удивился я. — Вроде той, где мы сидим. Квартиры туда, квартиры сюда. По нашей части Москвы, — добавил он, делая ударение на слове «нашей». К этому времени он понял, что по моим делам разговор втроем не получится, и его приятель тут же по какому-то его знаку поспешил откланяться. Проводив его, он вернулся за стол и вопросительно взглянул на меня. — Нужен кощей, Паша! — сказал я. — Помню, ты говорил, что у тебя есть надежный. — Сам ты кощей, — ответил, смеясь Паша. — Он теперь всеми уважаемый человек, депутат Московской городской думы, председатель какого-то комитета, чей-то помощник и прочая, и прочая, и прочая… Помолчав, он добавил: — Но из дела не вышел. Только дело должно быть стоящим… — Стоящее, — сказал я, но от вдруг охватившей меня неуверенности добавил: — Я так думаю. Паша задумался, видимо сомневаясь, стою ли я драгоценного внимания кощея-политика, а потом решил: — Ладно. Устрою тебе встречу на свой страх и риск. Завтрашний день уйдет у меня на организацию, а ты отдохни, погуляй со своей — как ты говоришь? — ах, да, внучкой. И он, громко смеясь вместе со мной, на сей раз разделившим его веселье, вышел из комнаты. Я запер за ним дверь, почему-то ни к селу, ни к городу вспомнив, как вот также громко смеясь вдвоем вошли к Порфирию Петровичу Раскольников и Разумихин. Почему это мне вспомнилось? Ведь убитый мной тонтон-макут, во-первых, сам собирался убить меня, а, может, заодно и Хафизу, а, во-вторых, на этой грешной земле мой тонтон-макут был гораздо
